— Что, мой мальчик, не все ладится? — первым нарушил затянувшееся молчание Лейба.

Иван неопределенно пожал плечами.

— Если хочешь, можешь не говорить. Я понимаю, мне старику поздно совать нос в чужие тайны, да и какой с того прок — не сегодня, так завтра помру.

— Ну, что вы, Абрам Моисеич. Дай Бог вам еще столько прожить!

— А зачем? Я ведь не Кощей, чтобы тысячу лет себя и других мучить, одну бы прожить по-человечески.

— Вам нечего стыдиться! — искренне сказал Иван.

— Да будет тебе. Так еще при жизни бронзой покроюсь, — отшутился Лейба и, согнав с лица улыбку, спросил:

— И все-таки, Иван, что такой кислый?

Он, помявшись, ответил:

— Есть проблемы.

— С Саном?

— И да, и нет, — махнув рукой на конспирацию, Иван признался: — Проблема не в нем, а в моем начальстве!

— А-а, понимаю, как всегда гонит в шею и требует результата.

— Не то слово — за горло берет! Если бы только меня, — и, не сдержавшись, Иван дал волю чувствам. — В Москве думают, что я волшебник. Им вынь и через неделю дай результат! Я же не Вольф Мессинг, чтобы заставить думать в Белом доме так, как того хотят в Кремле!

— О-о, если таким образом обстоят дела — это не шутки!

От былого благодушия Лейбы не осталось и следа. Он поставил чашку на стол, закрыл глаза и ушел в себя. Прошла минута-другая, а старик так и не шелохнулся. Плакидин решил больше не беспокоить его своими проблемами и с грустью поглядывал на часы. Сан должен был подъехать, но и его задерживала непогода. Подлив кофе, Иван пил его мелкими глотками и настраивался на встречу. В камине тихо потрескивали поленья, в печной трубе монотонно гудел ветер, и эти звуки, казалось, убаюкали Лейбу. Но это только казалось. Его ресницы дрогнули, глаза открылись, в их глубине вспыхнули лукавые искорки, и он вернулся к началу разговора:

— Так, говоришь, Иван, начальники не шутят?

— Какие могут быть шутки? Не сделаешь, потом три шкуры спустят! — в сердцах произнес он.

— У тебя-то одна, чего бояться? — хмыкнул Лейба.

— От этого не легче.

— Так-то оно так, послушай одну историю, — сменил тему разговора Лейба и, усмехнувшись каким-то своим мыслям, продолжил: — Перед войной, еще той, вместе с твоим отцом поехал в Харьков открывать меняльную контору, и там история вышла. Про Марка Шуна он тебе не рассказывал?

— Нет. Первый раз слышу, — признался Иван и бросил взгляд на часы.

— Не гоношись, Иван, ничего с твоим Саном не случится, послушай лучше, — остановил его Лейба и вернулся к своей истории.

— Так вот. Приехали мы в Харьков и остановились в самом центре, на Сумской. Приходилось бывать?

— Проездом.

— О, Сумская! Какая была улица! О ней лучше, чем Фима Бибирман, не скажешь! Ваш Маяковский рядом с ним отдыхает.

— Дядя, причем тут Фима и Сумская? У меня голова о другом болит! — начал терять терпение Иван.

— Нет, ты послушай, что он говорил. Это просто песня! — и старый Лейба повторил незабвенного Фиму:

— Один станок — просто станок. Два станка — мастерская! Одна б…ь — просто б…ь. Много б…й — Сумская!

Иван рассмеялся, с интересом отнесся к продолжению рассказа и пытался понять, к чему клонит мудрый старик. Тот отхлебнул кофе и, подмигнув, спросил:

— Так на чем я закончил, мой мальчик?

— Э… э… на этих… — замялся Иван.

— Ах, да, Сумская! Замечательная улица! Жил на ней Марк Соломонович Шун. Не хуже меня знаешь, среди нашего брата дураков не бывает. Так вот, Марк был гений, сто очков вперед мог дать любому. Мудрейший был человек, даже Еся Либерман, которого вся одесская полиция не могла взять за цугундер, приезжал к нему за советом.

— А Чека его на первом году посадила на нары, и никакие советы не помогли, — язвительно заметил Иван.

Лейба бросил на него укоризненный взгляд. Он смешался и поспешил исправить допущенную бестактность.

— Извините, язык мой — враг мой! Я весь внимание.

— Так вот, до девятьсот пятого Марк преподавал в университете, но с математикой ему не повезло, — на лице Лейбы снова появилась лукавая улыбка, — половина студентов подалась в бомбисты, а другая — в аферисты. Потом, в девятьсот шестом, когда восстания и стачки пошли на убыль, жандармы очухались, и Марк чуть сам не пошел по этапу в Сибирь.

Слава богу, тот его умом не обидел, да и отца не зря Соломоном звали. Марк сумел-таки выкрутиться, но в университет больше не вернулся. Ему приказали забыть туда дорогу, чтобы своим вольнодумством молодые умы не смущал. Недолго помыкавшись, Марк открыл мастерскую — иллюзион. И непросто мастерскую — в ней зрителям предлагали самим сниматься. И они повалили валом — кто не захочет покрасоваться на экране. Оператор у Марка был настоящий волшебник, умел поймать в каждом что-то свое особенное и…

— Дядя, вы хотите сказать, что надо зацепить что-то личное? — осенило Ивана.

— Правильно! Политики тоже люди, но большие, и у них большие слабости и большие амбиции. Любовь Париса к Прекрасной Елене привела к войне между Троей и Грецией. Оскорбление, которое нанесли вожди даков императору Трояну, дорого им обошлось. Римские легионы не оставили камня на камне от их городов, а тех, кто уцелел, превратили в рабов. Так, что, Иван, простые ходы могут оказаться самыми эффективными.

«Как только его найти? Как?» — задумался Плакидин.

Появление мрачного Айвика сбило его с мыслей. Жизнерадостный и неугомонный, сегодня он был угрюм и немногословен. Последние победные радиосводки, передававшиеся из Берлина о критическом положении Красной армии под Москвой, нагоняли смертельную тоску. Главный пропагандистский рупор Германии — Геббельс грозился в ближайшие дни провести парад войск вермахта на священной для большевиков площади — Красной.

Лейба с ожесточением крутанул рукоять настройки радиоприемника и поймал волну Москвы. Суровый голос диктора Левитана сухо перечислял оставленные отступающими частями Красной армии населенные пункты. За тысячи километров от Москвы их названия острой болью отзывались в сердце Ивана и Лейбы. Они ловили каждое слово диктора. Айвик достал из шкафа карту Советского Союза, расстелил на столе. Она была испещрена красными и синими линиями фронтов. Карандаш в его руке заскользил по названиям захваченных фашистами русских городов и поселков.

Под ударами вермахта пал Клин, в Ясной Поляне, в усадьбе Льва Толстого, хозяйничали фашисты. Третья танковая группа, усиленная моторизованными дивизиями, после отхода советских войск из Солнечногорска, продолжала упорно атаковать, угрожая столице окружением с севера. В центре четвертая танковая группа, подобно тарану, крушила боевые порядки 316-й стрелковой дивизии генерала Панфилова и конников генерала Доватора. Враг, не считаясь с потерями, рвался к Москве, и зубчатая, словно пила, линия фронта все глубже врезалась в ее оборону.