Пилот первого класса открыл оба огромных глаза. Зеленое пламя осветило угол, где он сидел. Пальцами левой руки он сложил мандалу и показал ее нам.

— Это я научил ее всему. Я пробудил ее кундалини. Она моя ученица.

Зеленое пламя погасло.

— Вот-вот! — закричал человек в мешочках. — Это она научила меня всему! А я-то еще удивлялся, откуда у нее это безобразие? Кундалини-мундалини! Вот, господа, что было в ней главное, а пение? Ну, пела, ну, манила к себе, все они нас манят, извините, это sexappeal, зов плоти, каждый зовет по-своему, как умеет. Сирены же пением заманивали Одиссея. Она пела, как сирена, вы не заметили?

Треугольный композитор хлестнул человека в мешочках бородою по глазам, после чего тот сел и сказал, отстраняясь от свистящей бороды и протирая глаза большим благоухающим платком:

— Простите, я никого не хотел обидеть, да и что теперь обижаться, когда ее нету больше, и теперь уже все равно не узнать никогда, кто из нас прав. Но я должен заявить, — крикнул он, быстро пригнувшись и заслонив голову руками от брошенного в него композитором саксофона, — я рад, что эта итальянская сволочь, разбившая ее на своем поганом «Харлее Дэвидсоне», расколотилась и сама.

Треугольный композитор прыгнул на него, они сцепились и покатились по полу. Никому не известный человек выхватил из-под себя стул и начал бить им извивающиеся тела.

— Оу! — распахнув пустые глаза, сказал индийский пилот. — Я слышал, этот бензовоз их просто расплющил. Удар в лоб. Итальянца разорвало на лоскуты. А от нее, вы слышали эту подробность? — нашли лишь один глаз, он лежал на дороге, голубой глаз. Я когда-то целовал его.

— Как?! — спросил я в полном замешательстве. — Как его разорвало на лоскуты, когда он только что наливался здесь своим кьянти?

— Вам показалось, брат, никто здесь ничем не наливался. Его разорвало на длинные-длинные лоскуты.

Итальянца действительно нигде не было видно. Впрочем, и все они дрожали, качались, таяли. Видимо, снова я перебрал.

— Плюнь ты на них, — сказал Лаймонас, — рассказывай мне, я хочу знать, чем все кончилось.

— Догадаться не сложно, — сказал я, глядя в свой пустой стакан. — Потому что Гинтаре явилась. И все пошло наперекосяк. Мне сразу захотелось сверх плана натянуть пятак золотой роте, отобрать у них и этот приз, им всегда достается все, ну так в этот раз хрен чего они получат. Вот и кивнул головою. Поскольку знаю единственный надежный способ получить женщину — стать самым главным. Единственным в округе. Они всегда выбирают самое. Инстинкт. Увы, на определение этого самого нужно пусть небольшое, но время. Времени не было, в свалившуюся на меня силу надо было немедленно капнуть экзотики. Но это я умею.

Драка на полу прекратилась сама по себе. Противники в изнеможении расползлись и, шатаясь, поместились на стульях. Человек в доску свой глухо рыдал в стакан, стуча зубами о край его. Я продолжал, хотя никто более не поднимал на меня глаз:

— Ах, эти нарастающие и кружащие голову волны легкости, когда карты сами идут в руки, а бешеные собаки ложатся у ног, чтобы лизать ваш след, когда сдаются в плен буфетчицы и вахтеры! Среди всеобщего ора и потока приглашений, едва они ее засекли, я отворил пасть и потащил одеяло на себя. Через минуту все молчало. Еще через минуту ржало, валялось, прыгало, консонировало и диссонировало. Я орал песни, я, не глядя, отбивал остроты, я вставал на одно ухо и на бреющем проносился под потолком. Все дрожало от возбуждения, которое я производил. Все, что может человек, когда снова несется с горы по прямой. Тяжелая работа, согласен. Не всегда удается. Но на хорошем взводе, когда уже некуда деться, только вперед, только на линию огня, на амбразуру, на таран!.. Я честно отработал и, полагаю, поставил точку над палочкой. Расчет, конечно, был на то, что она решает сразу. Нет? Значит, мимо. В молоко. Но я угадал. Она засекла показанную ей мишень. Остальное, прости, Лаймонас, было делом техники.

Вечером я нашел свою команду в полном составе. Она блокировала угол возле бара, вышвырнув оттуда пару неприкаянных одиночек, бармен тоже был наглой породы, а может, побаивался сытых. Я сидел, пошевеливая пальцем: принести-унести, подать-убрать, все совершалось. Тут у них еще до меня время от времени случалась такая вялотекущая подростковая игра в оздоровление атмосферы. Все мальчики из могучих семей, именитых, обласканных, сидящих на верху жизни, мечтают посвинячить, позабыв о гувернерах. Им хочется самим стать папами. И они друг на друге тренируются.

На девочек, примкнувших к команде, время от времени клал глаз какой-нибудь бедолага. Заглотавшего наживку урода мальчики выводили за дверь и там долго толкали руками и ногами, объясняя, как он не прав. С моим появлением бодрящая игра эта резко оживилась, в чисто спортивной забаве сразу обозначился идеологический привкус.

Кстати, знаете ли вы, джентльмены, какое волшебное правило нарушают почти все, напоровшись на шпану? Удивительно, но никогда они не начинают увечить вас просто так, ни с того ни с сего. Ну, если они, конечно, не собрались отобрать у вас кошелек. Всегда им нужно, чтоб не они напали на хорошего мальчика, а он, нехороший, вынудил их обороняться. Это правило работает и на пустыре. Ни один мордоворот, джентльмены, пальцем вас не тронет, если вы его не обидите. Впрочем, в этом он сам вам поможет. Он на колени к вам плюхнется, пригладит волоски ваши, скажет что-нибудь лилипутским голосом, все, чтобы вызвать эту дрожь отторжения, эти судорожные движения вырваться. На этом все ломаются. Говорите что угодно, джентльмены, но не пытайтесь поставить их на место. Делать так не следует никогда. Потому что сразу после Этого вас начнут бить.

Но это a propos. А в тот вечер урод у нас перед глазами образовался просто запредельный. Это был урод, прости, Лаймонас, твоей породы, не начальственного, а научно-академического происхождения, только рискнувший, в отличие от хитрого меня, прожить здесь с собственным голым фэйсом. Вот он и пробирался на голенастых ногах своих, дурацкая птица, надменно и горько озирая местность.

Лакомое блюдо. Потому что не выносит малейшего унижения. А униженное — теряет способность к сопротивлению сразу же. Глаза делаются белыми, члены трясутся, неповинующиеся, ум захлестывает багровая пелена. Гневающееся блюдо. Ничего другого не остается, как брать его руками.

Они не понимали. Они пальцем мне на него показывали, но бить себя самого, джентльмены? Пардон, мои саблезубые. Считайте, что это — моя доля, ее я оставляю на сладкое себе любимому и съем сразу после ужина, утащив в угол, урча и чавкая. Воротники на них встали дыбом, но они отступили. И он продолжал бесстрашно бродить по вражеской территории, даже не ведая о том, какая непоправимая рычащая беда только что обтекла его хилые плечи и как слабо держалась на них суверенная головка. Он шествовал, как силовым полем огражденный моей незримой защитой, и на метр пусто становилось вокруг него. И его легкий флирт с одной из наших дурочек, и легкие поползновения во время старинным образом проводимого ухаживания, и попытки изобразить азарт в ходе пляса, такие разудалые телодвижения, имитирующие кайф, — все сошло ему с рук. Мне не сошло. В моей сплоченной банде появился сомневающийся. Сейчас он большой молодежно-международный начальник, недавно мы столкнулись в одном коридоре. Он меня не узнал.