— Командир, — сказал мне будущий начальник, усмехаясь половиной рта, — мы чего-то боимся?

Я потянулся, зевнул и сказал:

— Слушай сюда, хобот. Не дави ливер, ссучишься. И не надо брать меня на же. О’кей! Посмотрим, почем ты бегаешь. Сходим на гору, волки. И если ты не фуфлогон…

— На какую гору, командир?! Там же ночь.

— Ночь — волчье время. Что там, на котлах? Кинь халдею слюнявок. И запомни, утюг, — повернулся я к Усомнившемуся, — Бог — не фраер.

Текст подействовал. Они, погогатывая, потащились за мной. Набрали лыж, полезли в гору. Куда-то забрели. Я толкнулся с ближнего откоса, и меня понесло неведомо куда. В голове шумело, было хорошо. Ночь скрывает то, что разверзается под ногами, которыми ловишь налетающие бугры и колдобины, как беспорядочные удары в драке, тело работает, как амортизатор на крене, с визгом выжимая через клапаны кровь, тяжелую, как ртуть. Но пьяное тело расслаблено и гибко, как резина. Мне повезло. Снизу я им свистнул, и они тронулись ко мне. Кто успел, тормознул, остальные потерялись во тьме и где-то там ухали и погромыхивали костями, переворачиваясь. Вот так. Урки и мурки играют в жмурки. К третьему часу ночи я получил высокий результат: одна скрученная нога, явный разрыв связок, если уцелела кость, и две разбитые башки, вторая принадлежала усомнившемуся, он получил в лоб ботинком, жертвы были оттащены вниз за задние лапы, после чего остальные безумствовать, скуля, отказались.

Впрочем, на другой день перебинтованные герои пользовались бешеным успехом и всем рассказывали о своих грациозных передвижениях. Я изображал улыбку Будды, хотя на меня прямо показывали пальцем. Катание вслепую сразу стало писком. Судя по количеству инвалидов за завтраками, ночью резвилось уже много народу. Гинтаре смотрела на меня и чуть-чуть усмехалась.

Когда в следующий вечер я поднялся ночью и вся моя шпана следом, она сказала, что бросать ее здесь одну — верх неприличия. Что она с нами. Я пожал плечом.

Пришлось капнуть в ночные упражнения элемент уголовщины. Мы спустились на стоянку, где отдыхающие побросали свои колеса. Здесь были уже и новенькие переднеприводные автомобильчики, но мне нужен был старый добрый «жигуль». И дорогими секретками таких не балуют. Нашел. Отжал переднее стекло, открыл капот, щелкнул отключателем массы, выдернул провода из замка зажигания, замкнул их, движок заверещал, но завелся. Пару раз я крутанулся на месте. Любимая девушка прыгнула на сиденье рядом, я и ее покрутил, она закусила губу. Я так понял, что ужасы, которые происходят в результате скорости, входили в ее представления о правильной жизни. И не она ли разогнала бедного итальянца, чтоб выжал из своего «Харлея» все? Он выжал.

С полчаса я кидал машину в юзы на обледенелых пятачках серпантина, рискуя вылететь за барьер, крутил, пока не затекли руки и не начали дрожать, а в глазах не зарябило. Мы взобрались к продрогшим на верхней площадке свидетелям удовольствия, порезвиться со мной в очередь намерения никто не изъявил. Я обвел банду хозяйским взором. Усомнившийся с перевязанной башкой опустил глаза. Надо бы его ликвидировать, впрочем, я не собирался сидеть здесь вечно.

А Гинтаре сидела рядом и упражнялась в фаворитских вольностях: принести-унести. Капризы категорически исполнялись. Высокомерная благосклонность. Она получала все.

И я получил все, джентльмены, и не собирался ничего более предпринимать. Есть два способа пребывания у власти, первый: за мной, канальи! — второй: вперед, богатыри! Меня вполне устраивал второй. В первом: движения быстры, он прекрасен. Но это мы уже успешно прошли, и все-таки не ходит владыка в первых рядах солдат своих, принимая персонально, на личную грудь, удары копий и мечей, а сидит укромно и незримо, прочно и плотно. И руки его, сложенные покойно над детородным органом, — не рабочий инструмент, и суть инструмент повеления. И весь труд их — пальцем единым направлять, устранять, воздавать и стирать во прах. Вдруг слабым манием руки на русских двинул он полки. Лицо — да. Лицо должно быть со щеками, с клыками быть обязан рот. И этого довольно, чтобы летела шерсть клоками.

Я перестал шевелиться, и все покатилось естественно и неотвратимо. Сила диктовала направление. Не хотелось знать, в каком месте тут у них находится финал.

Так и положено развиваться любому новообразованию, у которого свои законы, и лучше не трогать, не беспокоить его, не узнавать даже, и проживешь спокойно и счастливо до поры, пока не перевесит оно набок тело твое опухолевым огузком. Тогда и завопишь от боли несусветной, и никакие наркотики уже не спасут, и резать его бесполезно, уже пропиталось тлением тело, и в каждую ткань вползли черные нити.

Зародившись в садах и кущах замечательного приюта, тихо прорастало в тканях наше замечательное тайнообразование, клубясь и опухая лишь вечерами. Внешне ничуть не изменилась жизнь обитателей. Завтрак, катания, обед, развлечения, и мчались дни! Но детские игры стали взрослыми. И озноб вселился в стены, предчувствие, что надвигается нечто, и все ждут неизвестно чего, что непременно произойдет. И отчаянно пьется вечерами и пляшется у огня. И никого вроде бы не колышит исчезновение самых экзотических представителей здешней фауны, которых мои будущие начальники регулярно уводят за двери. Где вышибают из ботинок.

И они исчезают, навсегда, они уезжают ночами, убегают, спасаясь, потому что их уже опустили. Убегают, унося с собой то, что пережили, и никакой информации наружу, линяют, как не были. И нарастает эйфория.

А я, невидим и неопознан, живу, посапывая, среди нее, и в голову никому не грянет, что я уже поставил на колени золотую публику. Все еще полагающую себя господами жизни. Никто при появлении моем не опускает и не прячет глаз, и позади не смыкается ледяная вода и оцепенение, как уже опускаются взоры и смыкаются темные воды перед и за моими ребятками, приступившими наконец к серьезной и регулярной работе с человечинкой, с орущим, обсопливевшимся, потерявшим возраст и половые признаки материалом.

Гинтаре это нравилось, джентльмены. Я бы даже сказал, она от этого балдела. Вы заметили, что она предпочитала жить и не по правилам и не по исключениям, а — как взбредет в голову. А то, что взбредали чаще исключения? Ну, взбредали. Обаяние зла? Оно так обаятельно?

Вот, джентльмены. Я пальцем никого не трогал. Публика сама себя секла и опускала. Одно меня занимало — почему те остались ожидать неведомой своей участи, а эти пошли ко мне в холуи.

Вот, Лаймонас, отличная тема для диссертации: «Холуйство как двигатель всего. Некоторые проблемы этологии». Не впечатляет? Напрасно. Вернусь в гостиницу — продам соседу. Очень злободневно. Люди холопского звания действительно сущие псы иногда. Но тут два нюанса, во-первых — иногда, во-вторых — звания. Так сказать, социальное положение обязывает, хоть обязательство-то соблюдается не всегда — иногда. Что с холопа взять? То, что скажешь, не более. Никакой инициативы. Потому что — равнодушный дурак. Холуй же — совсем другой породы зверь. Не по званию, не по положению. По тайному, сжигающему нутро, добровольному и сладострастному сердечному хотению. Это не может быть унизительно, бред какой! Потому что — какое, к дьяволу, унижение, когда все дозволено тебе? За все в ответе пахан. Потому и подставляют ему подручные морды свои для битья, что бьющая рука его суть рука благословляющая. И не больно совсем. Вот и идут в холуи.