Им только пахан нужен, более ничего. Попробуйте, джентльмены, вот вам и новая жизнь. А дело нехитрое. За согласие они для вас кинутся на всякого, на кого даже не пальцем укажешь — губою слабо дернешь. И любую девочку приведут и держать ее будут, если вздумает верещать, про собственных стайных девочек не говорю, им только направление показать, куда идти и докуда раздеваться.

Но все это даже и не для тебя сделают, для себя. Потому что, увы, ты есть они, и наоборот. И пахан, вот ведь измождение, господа, лишь большой Холуй, в холуйстве у своих холуев.

Зато я знаю, какая болезнь настигает владыку. Называется — один за всех. И напрасно тешит себя ухвативший власть ожиданием радостей от нее. Ничего не будет. Тлен и туман. Потому что он уже не Homo, а знамя. И должен гордо реять, так сказать, над творимым, его овевая и освящая. Так его и таскают с места на место. И кинут потом на жертвенник за мгновения владычества. Им откупятся и расплатятся. И этого не забывает он им никогда. Вот откуда в вожде никакого сочувствия к подручным, на которых наступает он время от времени всею подошвой, уж чего-чего, но жалости к ним нет во владыке никогда. И вот почему те, кто похитрее, никогда не лезут на трон, а шляются возле, в тени.

Вот что мне открылось. И закрылось, потому что времени уже оставалось совсем чуть-чуть.

Закончилось все на плясках, куда в тот вечер явилась большая порция новых завсегдатаев, прибывших утром на заслуженный отдых. Завсегдатаев, полных сил и желания продемонстрировать, какие они хозяева жизни — и тамошней, и здешней. Они обнаружили девушку в свитере, очевидный приз сезона, которую я держал в руках, показывая окружающим, что это мое. Им это совершенно не понравилось. Они не знали, что я — клоун, удачно съехавший с горы, и весельчак, довольно мило однажды выступивший в ресторане. Кроме необъяснимой наглости во мне не видно было никаких достоинств. И уж не будем упоминать о таких пустяках, как то, что именно они являлись постоянными и законными владыками здешних мест, я же — со своим неизвестным лицом — откуда-то свалившимся в тот сезон незваным гостем, который гораздо хуже татар. Вообще-то такое поведение наказывается всегда.

Вот почему пара новых могучих ребят под общее одобрение веселившейся кампании взялась за меня с подъемом. Они сошлись на мне с двух сторон, наклоняясь по очереди, чтобы заглянуть в глаза, особенно интересно заглядывать в глаза после тычка локтем под ребра или такого намекающего прикосновения носком ботинка по голени. Кружась и репетируя, увлекали они меня все ближе к готовой распахнуться двери. Ах! Ну что бы мне плюнуть, кинуть даму в набежавшую волну, куда бы она делась в конце-то концов? Ну, пусть даже эта дама — из Амстердама. Но! Я прокололся.

И сделал завершающий шаг к падению с пола. Поскольку вынужден был совершать иные, чем обычно, поступки.

— О’кей, — сказал я двум чугунам, от удивления остановившимся. — Вы сами этого запросили.

И повернул фэйс свой вполоборота к двери, где, уже явившаяся, топталась в бездействии моя команда.

Они вздрогнули. Так к ним не поворачивался я ни разу. Взятый в тисочки вожак, медленно, исподлобья взглянувший на своих зверей. Впечатляет? Неопределенно-похабные улыбки сползли с морд их, и поползла вверх губа, показывая резцы, взмарщивая задрожавший в рычании нос.

Они стронулись с места, наращивая скорость, как торпедные катера вспороли толпу, взрезали ее на ломти, блокировав меня вместе с задрожавшею дамой, сообразившей, что вокруг надвинулось нечто незапланированное.

Вот тут что-то и щелкнуло. Сила покинула меня. Причем я и не почувствовал как. Собственно говоря, почему бы и нет? Сила во мне более не нуждалась. Курок я спустил. И остался пустой, лишь с собственной наглостью. А ее во мне минут на пятнадцать.

Знаете, джентльмены, не я — Гинтаре все могла бы вернуть вспять, до нуля, сделай она мне, уже бессильному, такое предложение. Я бы наверняка попробовал все остановить, попытался бы уж, во всяком случае, ну, бил бы их по зубам, ну, огрызнулись бы, рванули разок клыками, у них это бывает, рвут в азарте своих, но, полагаю, разогнал бы, попятились бы, отступили. Но, джентльмены, на секунду остановился я, чтобы всмотреться в ее лицо, и с глубоким прискорбием еще раз убедился, что за всю мою прошедшую безобразную жизнь так и не научился я угадывать человеков.

Конечно, ей не стало страшно, мои внимательные, она наблюдала происходяшее примерно так, как смотрят порнуху, знаете это напряжение в глазах при внешней расслабленности, сопровождающейся нервными зевками. А я ведь полагал до последнего мига, что и она — всего лишь ряженая. Как и я. Мне вообще одно время казалось, что все вокруг — переодеты, бродим толпами Людоеды и Красные Шапочки, а если маски скинем, господи, до чего мордочки одинаковы: глаза вытаращены, уши розовые, все как один — поросята.

Как же мне все это надоело! И я начал отваливать, покидать поле боя, так сказать, дезертировать. А Красная Шапочка меня удерживала. Она так поняла, что все это я устроил, чтобы ее потешить. Глазенки горят, ротик раскрыт, слюнки капают. Ей так хотелось посмотреть, как Серый Волк станет кушать ее бабушку. И не обольщайтесь, господа, ни о ком из вас лично она не думала никогда. На каждого из вас лично всегда ей было наплевать. Не наплевать ей было лишь на ассортимент фокусов, которые вы способны были ей предложить. Вы выдрючивались, изобретая все новые и новые штуки, чтобы ее удержать. И иссякали. Тут и случался ваш финиш.

Я уходил, она меня тянула, так мы и двигались по полю боя, две разнонаправленные силы, как по ожившему вестерну, среди повальной драки в салуне, невидимки, не задеваемые пролетающими табуретами.

Вновь прибывшая команда была размазана по полу, кто-то еще ковылял, придерживая выбитые челюсти. Мои несли уже всех подряд. Наверняка где-то сводили и классовые счеты.

Ну, точно, с крыльца увидел на снегу ударную группировку, дымясь и клубясь творившую правый суд. Снаружи наскоки спортсменов-любителей отбивало несколько мальчуганов поздоровее, внутри стоял на коленях тот самый Храбрый Портняжка, папа — академик, мама — доктор наук, птичка-страус, которую трогать было мною запрещено. Они так решили, что кончился запрет. Одна линза очков его была выдавлена, на шарф наступил ногою кто-то из присяжных, Усомнившийся тыкал указательным пальцем, выбросив его как нож, в горло ничего уже не соображающего лаймоносовского брата, тот лепетал о насилии и бессилии, всегда мы так, как доходит дело до битья, переходим с нормального на высо-О-окий штиль, язык сам произносит страшные, неведомой высоты слова, за которое и цепляется охваченное судорогой тело. Ах, как стыдно, джентльмены. Вот что они должны были делать со мной. Ну как бы мы жили без масок, сколько секунд длилась бы наша никчемная жизнь? И знаете, что-то вдруг случилось со мною. Меня девочка тащила в одну сторону, ноги в другую — драпать, драпать отсюда, не оглядываясь, а ноги вели туда, в центр, чтобы рядышком с этим уродом рухнуть на коленки. Ай-я-яй! До чего неустойчив человек!

Но и тут я оказался спасен, кто-то со стороны впал в полосу остановившегося моего взгляда и влепил мне в голову правым красным сапогом, хорошо влепил, навылет. Он бы мне ее оторвал, если бы не дернула меня назад физиология, не отклонила башку, сапог лишь рубчиком каблука чиркнул по переносице, и сразу защипало. Полоска кожи завернулась в уголок глаза. С ногами у меня неважно, но с руками в порядке, особенно если не финтить, а сразу. На автомате. Его перевернуло, и, пока он кренился, я врубил ему еще в ребра и в позвоночник, он посыпался под горку. За моей спиной кто-то засмеялся. Я оглянулся. В черном своем балахоне стоял на крыльце один из моих специалистов по кунг-фу, снисходительно наблюдая за моими упражнениями. Через три года его посадили вместе с другими адептами подвальных единоборств, из тюрьмы он не вернулся, рассказывали, что на него положили глаз специалисты из тайных подразделений, где он будто бы стал обучающим, но это легенды. Его просто раздавили в тюряге, уж очень был горд и верил в свою непостижимость. А тогда он был беззаботен и искал любого повода показать, что такое искусство настоящей войны. Он мне подмигнул. «Девочку заморозишь, командир!» — крикнул он весело и, дернув с шеи соседа шарф, кинул его пестрой лентой с крыльца. Шарф обвил девочку, как королеву. По морде ее плыло блаженство. Кто-то, вспомнивший о подхалимаже, вывернулся из свалки и, скинув свою шкуру, укутал в нее мою даму.