V

У Фирлея

Напуганная угрозами брата, княгиня не знала, что ей делать с сыном, когда в самую пору пришёл пан Чурили. Он был привязан к семье, с которой его отец и дед были связаны узами родства. Старый шляхтич думал только о том, как бы эффективно помочь княгине, которую считал своей госпожой.

Поэтому он немедленно принялся выслеживать шаги, связи, дружеские отношения и чуть ли не мысли князя Соломерецкого. Незнакомцу было легко будто бы случайно задобрить придворных, ни о чём не догадывающихся. От них он сперва узнал, что их пан является закадычным приятелем Зборовских. Эта новость подала ему мысль прибегнуть к помощи Фирлея. С этим он пошёл к княгине; а оттого что семья Соломерецких имела какие-то старые связи с Фирлеями, вдова живо и с огромной благодарностью ухватилась за данный совет. Пан Чурили настаивал на том, чтобы, не полагаясь на другие стимулы, она не забывала поведать о дружбе Зборовских с князем. Это было верное средство заинтересовать воеводу.

Шляхтич не ошибался. Воевода всё холодно выслушал, но, когда княгиня упомянула, что её преследователь верит в помощь Зборовских, он гордо сказал:

— Ваша милость, можете рассчитывать на меня. Вашего сына я беру к себе, посмотрим, осмелятся ли его тронуть князь и паны Зборовские.

— Брат мой, брат мой, — отвечала вдова, — отважится на всё. Разве он не подкупал слуг, не подсылал убийц, не пытался похитить бедного ребёнка? Не сопротивляется королевской воле?

— Посмотрим, — сказал Фирлей, потирая седой ус, — кто тут в Кракове господин: Зборовские или я. Ваш сын останется у меня. Ему будет не стыдно, так же, как и другим, начать с моего двора, поучиться, потереться среди людей; а туда рука врагов не дотянется. Вы останетесь в Кракове?

— Хотя мне срочно надо на Русь, буду ожидать его величество короля.

Фирлей грустно покачал головой.

— Я должна также послать гонца в Рим для восстановления доказательств моего брака, отправленных туда ксендзем Хаусером несколько лет назад.

— Как вы называете этого ксендза? — спросил воевода.

— Хаусер.

— Что-то эта фамилия мне знакома. Я о нём слышал. Он не вернулся назад, на родину.

— Вы что-нибудь знаете о его судьбе? — живо прервала княгиня.

— Если бы вы мужественно перенесли, я бы вам поведал.

— Пусть я по крайней мере узнаю, есть ли у меня надежда, или нет.

— Никакой, княгиня. К несчастью, ксендз Хаусер выбрался из Рима в Грецию, хотел посетить Азию и святые места, хотел немного попутешествовать по свету, как и я делал в молодые годы.

— Что же с ним случилось?

— Не отчаивайтесь, — прибавил Фирлей, — но мы точно знаем, что он попал на море в руки турецких морских негодяев, которые его вместе с другими захватили в рабство. Сначала у турок на галерах, потом у татар, куда его продали как способного толмача, жил довольно долго. Посылал весточку на родину, прося о выкупе, но никто об этом не подумал. Он, должно быть, умер в неволе.

— А с ним последняя моя надежда! — крикнула княгиня с отчаянием и начала плакать.

— Послушайте меня ещё, — прервал Фирлей, соображая. — В Риме ксендз Хаусер должен был сделать то, что ему поручили. Значит, след этого дела там остался и можно вынуть из акта курии доказательства.

— Вы думаете, пане воевода?

— Да, и напишу об этом кардиналу Коммендони. Ему весьма важно задобрить нас, чтобы для меня не мог этого сделать.

Соломерецкая не могла выразить своей благодарности воеводе.

На следующий день Станислав, князь Соломерецкий, молодой, шестнадцатилетний парень, одетый в чёрное (потому что княгиня дала клятву другой одежды ему не давать, покуда не будет признан семьёй), пошёл с матерью во дворец пана Фирлея. Старик поглядел ему в глаза, доверчиво погладил по голове и велел позвать старшего секретаря.

— Слушайте, — сказал он ему, когда сухой и длинный (прозванный Дылдой) воеводинский пан писарь стоял у двери со смиренным поклоном. — Слушайте, пане Вербета, вот наш родственник, князь Соломерецкий, которого мать отдаёт мне в опеку и поручает мне. Этого ребёнка преследуют, угрожает семья, связанная со Зборовскими. Не спускайте с него глаз. Ему могут сделать что-нибудь плохое. Я поручаю его вам. Пусть учится в нашей канцелярии, пусть общается с людьми, пусть будет честным, как вы, и, как отец, отважный, благородный.

— И я вам его поручаю, — прервала, подходя, мать и, снимая с пальца драгоценное кольцо, подала его пану Вербете, который смотрел на него большими глазами. — Примите этот тривиальный подарок от матери, чтобы, взглянув на него, вспомнили о её просьбе. Я вам отдаю самое дорогое моё сокровище.

Несмотря на патетичность этой сцены, которая была облита слезами княгини, несмотря на суровый облик воеводы, глядя на пана Вербету, можно было с трудом удержаться от смеха.

Был это худой, уже старый мужчина, с чрезвычайно серьёзным лицом, смелыми глазами и такой незгибаемый, крепкий, я бы сказал: деревянная кукла. Anima damnata воеводы, исполнял его приказы с чрезвычайной точностью, не понимая, что им что-нибудь может препятствовать. Опытный в написании писем и канцелярской форме, молчаливый и хранящий тайну, как камень на дне, неженатый, неприхотливый, целикой преданный работе, не жаждущий развлечений, был это род инструмента, уже так накрученного привычкой, что иначе думать и делать не умел, только согласно своей форме, принятой лет двадцать назад. Мы добавим, что пан Вербета практически всю жизнь провёл в канцеляриях, где его уважали, и из которых выйти на более высокое место не желал.

Прямо до пренебрежения скромный в одежде, не придающий значения внешности, в выцветшем гранатном контуше, в длинных тёмно-красных сапогах, перевязанный простым шёлшковым поясом, пан Вербета никогда не имел в своей собственности другого сокровища, кроме перстня-печатки с тысячелистником, никогда не мечтал о кольце. Поэтому, когда княгиня подала ему драгоценный подарок, он состроил такую беспокойную гримасу, так поглядел по воеводу, в таком испуге отпрянул, что Фирлей сам, улыбаясь, сказал:

— Почему бы вам его не принять?

Вербета взял, наклонился поблагодарить, но, имея уже перстень в руке, он совсем не понимал, что с ним делать. Ему даже не пришло в голову надеть его на палец. Пальцы пана Вербеты были худые и длинные дощечки, покрытые светлыми волосами, испачканные чернилами и совсем отказывающиеся от всех украшений.

Бедный писарь начал с намерения спрятать перстень за пазухой, но сообразил, что оттуда он может выпасть, потом подумал о кармане, карман был, возможно, дырявый; не зная, что с ним делать, он, наконец, надел его на палец. А оттого что перстень на пальце крутился и грозил упасть, пан Вербета должен