Сначала Николь так изумилась, так развеселилась, что Марии почудилось, будто у наглой девки от смеха сделается припадок, однако тотчас же Николь вспомнила о своем достоинстве, надменно вскинула брови (с некоторых пор она усвоила себе такую манеру):

– А вам-то что? – и сделала попытку пройти мимо, однако Мария загородила ей путь.

– Значит, есть – что, коли спрашиваю! – повысила она голос и как бы невзначай подтолкнула Николь к камину. Нет, ей совершенно не хотелось, чтобы Корф, находившийся сейчас в своем кабинете, через отводную трубу невзначай услышал ее разговор с Николь, однако Николь должна была желать этого еще меньше. И расчеты Марии оправдались: бывшая субретка сбавила тон.

– В Фонтенбло, где же еще, – нехотя пробормотала француженка, делая попытку уйти, но Мария вновь преградила дорогу.

– Бываешь ли ты на ее могиле?

Николь глядела непонимающе:

– Уж давненько не была. Все недосуг!

Кровь бросилась Марии в лицо. «Эта тварь намекает, что мой муж не может расстаться с ней ни днем, ни ночью!» Она вдруг почувствовала себя настолько оскорбленной тем, что вынуждена прибегать к уловкам и хитростям, дабы получить принадлежащее ей по праву, что захотелось плюнуть на Николь – в буквальном смысле плюнуть на дорогие кружева ее чудесного платья! – и уйти прочь, спрятаться в своих комнатах, смириться с очевидностью истины о том, что нельзя воротить потерянного, забыть и о Корфе, и о Николь, и о своей ревности, мучительной, как мистраль[75]. Плиний писал, что греки в античные времена в случаях мистраля садились в масляные ванны, чтобы уберечь свои нервы… но не просидишь же в такой ванне всю жизнь, снова и снова упрекая себя за то, что однажды не отважилась сделать решающий шаг и, быть может, упустила единственный шанс?! Пришлось приложить немалые усилии, чтобы подавить приступ раздражения и снова заговорить с Николь.

– А ведь нехорошо забывать о близких! Мамаше Дезорде ты стольким обязана…

Николь нахмурилась:

– Не пойму я что-то, сударыня, куда вы клоните… Скажите прямо, что вам надобно?

– Идет, – кивнула Мария, не любившая долго ходить вокруг да около. – Мне надобно, чтобы ты нынче же вечером отправилась в Фонтенбло навестить тетушкину могилку и не возвращалась прежде завтрашнего вечера («Будем надеяться, что места тебе здесь больше не сыщется!» – подумала она и вздрогнула от предвкушения счастья – такого возможного, такого близкого!).

– Это вам зачем?! – удивилась Николь.

– О твоей душе пекусь, милочка, – участливо улыбнулась Мария. – О памяти мамаши Дезорде. И вот еще что: господин барон ничего не должен знать о твоем отъезде. Ты просто уедешь – и… все.

– Ну и причуды у вашего сиятельства. Всегда готова оказать вам помощь, однако не в столь невыполнимом деле!

Мария была готова к отказу, мгновение она смотрела в улыбающееся личико Николь, а потом тихо проговорила:

– Оно гораздо менее невыполнимо, чем тебе кажется. Рассуди, чего ты желаешь больше: отдать долг праху мамаши Дезорде или вместе со мной отправиться к барону и выслушать мой рассказ о том, как ты увеличила свое состояние на пятьдесят тысяч ливров?

– Вы скажете ему? – пролепетала Николь, бледнея так, словно готова была грохнуться в обморок; и Мария мысленно назвала себя идиоткой за то, что по совершенно ненужному благородству не прибегнула к этому средству воздействия на Николь гораздо раньше.

– Непременно скажу, уверяю тебя! Ты небось удивлялась, что я этого не делаю?

– Нет, – покачала головой Николь, и в глазах ее Мария разглядела нечто похожее на жалость. – Не сомневалась, что вы молчать будете! Вы хотели сохранить хоть малое превосходство над ним, вам приятно было сознавать, что честь его в руках ваших – на то я и рассчитывала. Однако сейчас вам, верно, очень нужно, чтоб меня нынче ночью дома не было, ежели вы все открыть барону решились… – говорила Николь, словно бы размышляя вслух, и Мария была неприятно поражена проницательностью этой противной француженки. – Да в том нужды нет, сие ни вам, ни мне не надобно. Будь по-вашему: воротясь из театра, вы меня здесь не застанете.

И, сделав реверанс, Николь выскользнула из комнаты.

* * *

В Париже было пять главных театров: Большая опера; Французский театр; Итальянский театр; графа Прованского, более известный под названием «Théâtre de Monsieur», и варьете. Всякий день игрались в них спектакли, и всякий день бывали они наполненными людьми (в шесть часов вечера билетов уже не достать ни за какие деньги!), ну а на премьере зал и вовсе был переполнен. У Марии от духоты слегка кружилась голова. Она с мужем и еще двумя-тремя знакомыми сидела в особой ложе; перед самым началом появился и господин посол.

Иван Матвеевич Симолин оказался невысоким плотным круглолицым человеком с проницательным взглядом черных глаз. Мария присела перед ним, робея не столько самого этого человека, сколько того, что она вершка на два превосходила его высокопревосходительство ростом. Однако Симолин с видимым восхищением окинул взглядом стройный стан Марии, выгодно подчеркнутый синим платьем из тончайшего бархата с низким декольте, открывающим шею, плечи и грудь безупречных очертаний. Русые волосы были с продуманной вольностью разбросаны по плечам и перевиты шелковыми нитями, украшенными жемчугом, мягкий отблеск которого придавал ее взволнованному лицу некую таинственность.

Впрочем, хотя в глазах Симолина Мария прочла восторженное изумление, он ограничился доброжелательным приветствием, не сделав ни одного комплимента ее красоте, и тотчас заговорил о достоинствах молодого актера Мишю, которому предстояло играть роль Петра и который был, по слухам, живым портретом русского государя. И Мария подумала, что Симолин, верно, очень проницательный человек, если с одного взгляда уловил, что барон Корф не принадлежит к числу тех людей, которых приводят в восторг славословия, расточаемые их женам. Возможно, конечно, до Симолина дошли некие слухи о не самых теплых отношениях между супругами, а потому он не ступил на скользкую почву обмена светскими любезностями, опасаясь совершить бестактность. Так же внешне сдержан оказался и еще один собеседник – его представили Марии как господина Сильвестра, близкого друга Корфа.

Это был высокий яркий брюнет, красивое лицо коего портило лишь надменно-отчужденное выражение. Строго говоря, собеседником его назвать было нельзя: он вообще не произнес ни единого слова, не поддерживал общего разговора, только слушал, смотрел – вернее, скользил взором вокруг, и лицо его оставалось по-прежнему скучным; и хотя Мария порою ловила его взгляд, глаза Сильвестра оставались непроницаемо-холодны. Этим он напомнил ей барона. Видеть презрительное отчуждение на лице мужчины ей и без Сильвестра изрядно осточертело, а потому она перестала обращать на сего безмолвного господина внимание.

Мария чувствовала себя обделенной. Она вдруг всем сердцем возжелала самых пустяковых и даже банальных словесных перлов, какие обычно принято щедрою мерою дарить хорошеньким женщинам. Ей хотелось этого именно сегодня, сейчас, чтобы привлечь глаза и сердце мужа к своей красоте и прелести, чтобы взволновать его! Он же мгновенно забыл о существовании своей супруги и принялся вместе с Симолиным оживленно обсуждать одну забавную историю.