– Неужели русские и поныне одеваются столь же нелепо?

– Не только нелепо! – воскликнул другой голос. – Они к тому же носят бороды, а это доказывает их принадлежность к состоянию дикости. Ведь не брить бороду то же, что не стричь волос. Зимой на бороде, говорят, нарастают иней и сосульки… Какое варварство!

Корф вскочил и одним рывком сдернул бархатную штору, отделявшую ложи одна от другой. Соседями оказались три молодых человека, двое из которых тотчас же в испуге вскочили, а третий, развалясь на стуле, продолжал:

– А знает ли кто-нибудь, на каком языке говорят в России? Полагаю, по-польски или по-немецки.

– По-русски, сударь, – с трудом сохраняя спокойствие, проговорил Корф, словно бы он только для того и нанес ущерб имуществу Итальянского театра, чтобы удовлетворить любопытство сего, без сомнения, пьяного наглеца, который только отмахнулся:

– По-русски? Да все одно!

– Я питаю отвращение к болтунам и грубым душонкам! – процедил сквозь зубы Корф; и Симолин едва успел перехватить его за руку – барон намеревался дать пощечину пьяному наглецу.

– Димитрий Васильевич, ради бога! – выдохнула Мария, цепляясь за другую руку мужа; она боялась за него, а Симолин – за реноме русского посольства.

Однако всегда спокойный, сдержанный Корф был сейчас на себя не похож. Верно, чувства его, возбужденные патетическим спектаклем, были столь оскорблены дурацкими словами жалкого щеголя, что он готов был к немедленной дуэли. Силы его удесятерились, и Симолин с Марией недолго могли удерживать его.

Мария в отчаянии обернулась. Господин Сильвестр с изумлением наблюдал сию сцену.

– Сударь, помогите же! – воскликнула Мария.

Сильвестр бросился к ней в намерении тоже схватить Корфа, однако вдруг, как бы в крайнем удивлении, замер у барьера ложи, где сидел, ухмыляясь, наглый болтун, и, указывая на него пальцем, во всеуслышание возопил:

– Аббат Миолан!

Зрители уже покидали свои места, и проход мимо лож был битком забит: все спешили поскорее выйти из зала, однако, услышав этот крик, люди так и замерли.

Сотни голов повернулись к ложе; сотни глаз уставились на полупьяного француза; а Сильвестр надсаживался:

– Господа! Взгляните! Здесь аббат Миолан, который третьего дня обманул публику в Люксембургском саду!

– Аббат Миолан! – хором закричал весь партер, и зрители, словно повинуясь взмаху дирижерской палочки, простерли указующие персты в сторону ложи, восклицая снова и снова: – Аббат Миолан!

Француз, бывший пресловутым аббатом не более, чем любой из присутствующих, вскочил. Хмель с него вмиг слетел; какое-то мгновение он бестолково отмахивался, а потом с досадой воскликнул:

– Это ошибка! Я не аббат Миолан! Господа, это ошибка!

Где там… Его никто и не слышал! Весь партер перебежал на эту сторону залы, изо всех лож по пояс высовывались мужчины; свешивались, словно цветы, женские головки; и голоса не умолкали:

– Вот аббат Миолан!

Француз затравленно метнулся туда-сюда, а потом, простонав: «Scelerats!»[76] – кинулся вон из ложи.

Итак, вечер закончился.

Близилась ночь…

Мария лежала в постели и сквозь щелочку в пологе смотрела на дверь. Глупо, конечно, будет она выглядеть, если барон так и не появится сегодня. И без того вся затея ее не слишком умна: подстерегать своего венчанного мужа в постели горничной, надеясь… на что? Ох, но Димитрий был сегодня не таким, как всегда! Эти слова искреннего восторга по завершении спектакля; то, как барон поцеловал руку жены, цеплявшейся за него от страха перед дуэлью; их безудержный смех над блистательной шуткой господина Сильвестра – во всем этом было что-то особенное, какая-то искра редкостного взаимопонимания, вдруг вспыхнувшая между ними, – а ведь Марии и не припомнить такого ощущения за всю их супружескую жизнь! Она лелеяла это воспоминание, уверяла себя, что было в этих мгновениях нечто, вселявшее надежду: судьба на ее стороне, и, обнаружив сегодня подмену, барон не будет слишком гневаться на жену, простит ей эту вольность – а может быть, и все прочие грехи. Теперь оставалось только ждать.

Ну что же он не идет?! Мария досадливо ударила кулаком по подушке. Правда, когда они приехали из театра, возле дома стоял фиакр, что означало: у них посетители. Так и оказалось: барона ожидал какой-то невзрачного вида человечек, и оба тотчас удалились в кабинет, Мария на всякий случай пошла в библиотеку, постояла у камина, но нет, ничего не слыхать: верно, слуховая труба действовала только в одном направлении. Но тот посетитель давно, уже не меньше часа назад, отправился восвояси: в ночной тиши Мария уловила удаляющийся стук колес фиакра. А Корфа все нет и нет. Придет ли он, в конце концов?! Может быть, он сегодня устал, и женщина ему попросту не нужна? Наверное, более искушенные в любовных делах дамы как-то возбуждают страсть в своих любовниках, побуждая их делать то, что им хочется; Марии приходилось слышать, что существуют даже особенные блюда для усиления эротического настроения: трюфели, яичный желток, мед, всевозможные специи; особенно артишоки. Считалось, что молодым девушкам неприлично даже пробовать их! Мария уже не была молодой девушкой, однако ни разу в жизни не ела артишоков – нужды не было, да и охоты; а сейчас, наверное, не помешало бы возбудить и свои собственные эротические настроения.

Господи, ну какая глупость, что она выдумала, зачем она здесь?!

Марии вдруг захотелось как можно скорее оказаться в своей комнате, упасть в собственную постель, никого не ждать, закрыть глаза, отдаться сну… и все забыть хотя бы до утра.

Она откинула одеяло, рванулась с кровати – да и замерла, вся покрывшись ледяной испариной: в коридоре скрипнул паркет под чьими-то осторожными шагами.

Дверь отворилась. С головой накрывшись одеялом, Мария сквозь щелочку остановившимися глазами вглядывалась в темноту: барон задул стоявшую у двери свечу, едва вошел. Конечно, зачем ему свет? Он тут знает каждый уголок! Эта мысль наполнила сердце Марии тоской, а мягкий, как шелк, шепот: «Ma belle!»[77], достигший ее ушей, заставил глаза наполниться слезами. Можно сколько угодно уповать на темноту, надеяться, что заставишь мужа своей свежестью и нежностью потерять голову и обо всем забыть, все простить, но сейчас-то он пришел не к тебе, и шепчет ласковые слова не тебе, и все тело его в порыве страсти устремлено не к тебе!

Мария как бы обмерла от этого горького прозрения и даже не сразу поняла, что происходит, ощутив на своем теле сильные, горячие руки. Она хотела крикнуть, оттолкнуть оскорбительные, не ей расточаемые ласки, но не смогла пошевелиться. Да какое там! Она и пикнуть не успела, а ее батистовое неглиже оказалось уже сорвано и отброшено; протестующий крик был заглушен жадным ртом, прижавшимся к ее губам, а тело распластано тяжелым мужским телом.