отец, сильно болевший, призвал нас к своему одру и сказал…

– Стоп! Хватит! – взвизгнула дама и мягко упрекнула Имоверова: – Алексей, ну спросите вы хоть что-нибудь! Не молчите! Работаем!

– Ян Казимирович, а как вы тут вообще поживаете? Как вас кормят? – душевно поинтересовалась звезда.

– Плохо кормят. Сосиски стали вот такусенькие! – ветеран показал полпальца. – Нет, я что-то не то говорю… Пусть лучше Бездынько… А где Ящик?

– Дался же вам этот ящик! Хорошо, спасибо, Яков Казимирович, достаточно! – поблагодарила кожаная. – Кто следующий?

– Я! – выступил вперед Жуков-Хаит…

Редакторша шепотом проинструктировала Имоверова, тот приосанился и спросил строгим голосом:

– Так кто же хочет, Федор Абрамович, отнять у ветеранов культуры легендарное «Ипокренино»?

– Инородцы! – рявкнул он так, что старичков откинуло назад, а лицо кожаной исказил политкорректный ужас.

Даже влажная блондинка, которая сидела в кресле и отрешенно полировала ногти, недоуменно вздернула головку, так вскидываются сонные пассажиры на неприличное словцо, брякнутое кем-то в автобусе. Зато оператор, довольный, ухмыльнулся.

– Какие еще инородцы? – оторопел Имоверов.

– Те же самые, что и Великую Россию сгубили! Вы знаете, как фамилия бандита?

– Ну и как?

– Ибрагимбыков! – с отвращением произнес Жуков-Хаит. – А как фамилия нашего директора, знаете?

– Как же?

– О-гу-ре-вич!

– Я белорус! – жалобно пискнул из-за колонны Аркадий Петрович.

– Знаем мы таких белорусов! – демонически захохотал Федор Абрамович. – Это кавказско-еврейский заговор! Русский человек у себя в стране бесправен. Почему у татар есть свое министерство культуры, а у русских нет? За что бились на Куликовом поле? А?! За что? Вы мне можете объяснить?

– На Куликовом? Не могу… – растерялась звезда.

– Включишь телевизор – ни одного славянского лица! – вдохновенно продолжил Жуков-Хаит. – Сплошь инородцы! Это что? Это виртуальный геноцид русского народа! И вы за это ответите!

– Я не инородец! – взмолился ведущий, и в самом деле скорее похожий на пригожего скифского юношу, воспитанного развратным греком.

– Вы еще хуже!

– Почему?

– Сами знаете!

– Стоп-стоп! – как-то даже нехотя произнесла кожаная дама. – Федор Абрамович, вы что такое нам тут говорите?! Мы о чем сюжет пишем? Об «Ипокренине», которое хотят отнять у стариков! А вы? Вот когда мы будем снимать о ксенофобии, мы к вам обязательно снова приедем. А сейчас ближе к теме! По этому поводу вам есть что сказать?

– Есть! Слушайте все! Только русская национальная власть наведет в стране порядок! – воззвал Жуков-Хаит. – Нет чужебесию! Долой чужекратию и мужеложство! Смерть Хазарии! Слава России! Я все сказал! – Выкрикнув последнее, он вскинул руку и, чеканя шаг, пошел прочь.

– А он у вас нормальный? – спросила кожаная дама, в отчаянии, как шапку, сдвинув набекрень свой парик.

– Не волнуйтесь, он скоро перекоробится… – робко успокоил ее кто-то из старичков.

– Перекоробится? Ну разве что… А пока все какую-то ересь несут! Прямо не знаю что и делать! Хоть уезжай…

– Ну где же Ящик? Скорее найдите Ящика! Он все правильно скажет! – воскликнули сразу несколько ветеранов.

– Можно теперь я в стихах? – жалобно попросился Бездынько.

– Вы? – Редакторша недоверчиво посмотрела на его ветхую штормовку с надписью «Братск». – Обязательно. Потом. Давайте-ка вы, Дмитрий Антонович, выручайте! Объясните по-человечески: что здесь происходит?

Жарынин неторопливо выступил вперед. Лицо его было исполнено суровой торжественности, ноздри слегка раздувались, а глаза светились огнем правдолюбия.

– Взгляните вокруг, какая красота! – Он широко распахнул руки. – «Ипокренино» – это не только природная, историческая и культурная жемчужина Подмосковья, это пристань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения и заслуживших священное право на тихую гавань. Последнюю гавань в своей отданной стране жизни… И эта гавань в опасности!

– Замечательно! – воскликнул Имоверов, невольно захваченный мощной метафорой. – Так что же за коварные гольфстримы угрожают этой тихой гавани?

– Правильно! Именно – «гольфстримы»! – внезапно вернувшись, встрял Жуков-Хаит, но его коллективно зашикали и оттеснили.

– …Наш святой долг, – крепчая голосом, продолжил речь Жарынин, – наша задача – сберечь эту жемчужину и передать в надежные руки новых поколений творцов, поэтов, музыкантов, художников. Нет, не гольфстримы угрожают нам, а наглое криминальное рейдерство. Ибрагимбыков – запомните это имя! Имя человека, впрочем, нет, не человека…

Кто-то тихонько тронул Кокотова за плечо, он обернулся: Валентина Никифоровна протянула ему узкий конверт, от которого исходили тонкие ароматические флюиды.

– Просили передать! – сказала она с лукавым сочувствием.

– Спасибо… От кого?

Но бухгалтерша уже повернулась к нему спиной и скрылась в толпе ветеранов.

«Интересно, – подумал писатель, – эти конверты уже продаются с душистой пропиткой или они насыщаются волнующим запахом, хранясь в пределах красивой дорогой женщины?» Размышляя, он надорвал заклеенный конверт и вынул втрое сложенный листок. Летящим, но разборчивым почерком там было написано:

Уважаемый Андрей Львович!

Возможно, я больше не вернусь в «Ипокренино». Это зависит от результатов сегодняшних переговоров. Но так или иначе, я была рада встретить Вас и вспомнить юность. Вы меня, конечно, не узнали. Хотя скажи я Вам всего одно слово – и Вы, конечно, вспомнили бы все!..

Но не важно. Пусть это останется тайной. Жизнь без тайн скучна. На всякий случай – прощайте! Прощайте, прощайте, прощайте, герой моих фантазий!

Н. Лапузина

От мысли, что он больше никогда не увидит Наталью Павловну и не узнает, почему стал героем ее фантазий, Кокотов оцепенел. Все его существо наполнилось детской знобящей досадой, а на глазах едва не выступили слезы, но именно в этот обидный момент раздался шквал аплодисментов, вернувших писателя к действительности. Андрей Львович оторвался от записки и огляделся: хлопали все – насельники, Огуревич, Зинаида Афанасьевна, Евгения Ивановна, обе бухгалтерши, Имоверов, кожаная дама, влажная блондинка, оператор, водитель джипа… Даже Агдамыч, начавший было отвинчивать таблички, отложил отвертку и бил мозолистыми ладонями, издавая звуки, похожие на стук копыт. Жарынин, по-оперному приложив руку к груди, раскланивался, точно дорогостоящий виртуоз на благотворительном концерте.

– Ну, после таких слов, дорогие телезрители, – вдохновенно лепетал Имоверов, глядя в камеру, – я за судьбу «Ипокренина» совершенно спокоен!

– Гениально! – сказала редакторша. – Сейчас подснимем планы, перебивочки и помчимся монтировать.

– Когда эфир? – строго спросил режиссер.

– Сегодня в двадцать два пятнадцать. Не пропустите!

– Не пропустим!

Оператор тем временем снял камеру с треноги, водрузил себе на плечо, огляделся и пошел на Агдамыча, который снова вооружился отверткой и снимал со скамеек таблички.

– Обязательно подснимите Ласунскую! – посоветовал кто-то из старичков.

– И она тоже здесь? – изумилась кожаная дама, на этот раз, кажется, искренне – зная, о ком речь.

– Конечно, здесь!

– Где, где она?

– В зимнем саду.

– И панно наше тоже подснимите! – раздалось сразу несколько голосов.

– Какое панно?

– В столовой. Это работа самого Гриши Гузкина!

– Да вы что! – удивился Имоверов. – Я недавно брал у него интервью в Нью-Йорке.

– Как он там? – снисходительно спросил Жарынин.

– А вы с ним знакомы?

– Был знаком.