столы, стулья, столовые приборы из металла, даже открытые камины в английском стиле, – но все это избирательно. Япония, например, не принимала стул, а Китай отвергал нож и вилку. Сдержанная, по фигуре скроенная одежда, универсальная для европейского буржуа, стала официальным костюмом всего «цивилизованного» и желающего быть цивилизованным мира. В то же время его применение часто ограничивалось публичной жизнью, тогда как в приватных покоях по-прежнему носили платье старых туземных форм. Глобальность буржуазности выражалась в унификации одежды по всей земле, а в небуржуазных странах ей способствовали и миссионеры со своими четкими представлениями о «приличной» одежде. Если появлялись свои акценты в одежде, это также могло само по себе нести буржуазный смысл: так, в Османской империи головные уборы разнообразных форм и качества материалов традиционно символизировали социальную позицию, пока султан Махмуд II в 1829 году не сделал феску обязательным универсальным головным убором всех государственных служащих и подданных[465]. Восточный предмет одежды получил благодаря своей недифференцированной унификации статус буржуазного равенства (égalité). Таким образом, декрет Танзимата 1839 года, объявлявший о равенстве всех османских подданных, невзирая на их принадлежность к отдельным социальным группам, был предвосхищен унификацией мужских головных уборов десятилетием ранее.

Наряду с различиями западной и восточной буржуазности развился и общий для них феномен: берега Атлантики уже в раннее Новое время были в торговом отношении интегрированы друг с другом благодаря европейским и американским купцам; одновременно то же самое происходило с Индийским океаном благодаря арабским мореплавателям и торговцам. Крупные нидерландские и английские торговые компании, сплошь управлявшиеся буржуа из торгового патрициата, также соединяли континенты воедино. Новым явлением в XIX веке стала особая космополитичная буржуазия. Это понятие можно интерпретировать двояко. С одной стороны, с течением времени в богатых странах Запада возник слой рантье, живших на доходы от капитала, вложенного в предприятия в других частях света. Мировой рынок капитала, появившийся после середины XIX века, позволял буржуазным (но также, разумеется, и прочим) вкладчикам в Европе извлекать прибыли из операций по всему миру: от египетских и китайских государственных займов, аргентинского железнодорожного строительства до южноафриканских золотых копей[466]. В этом смысле космополитизм проявлялся не столько в многообразии и транснациональном охвате предпринимательской деятельности, сколько в ее результате: потреблении доходов с капитала, поступающих со всех частей света; но потребление это происходило в метрополиях, поскольку выгодополучатели такой инвестиционной глобализации проживали в городских квартирах Парижа или на виллах английских пригородов.

С другой стороны, существовало нечто подобное потерпевшей фиаско утопии буржуазного космополитизма[467]. Идеалом либерализма свободной торговли, достигшим зенита своего влияния к середине столетия, было свободное обращение товаров между странами и континентами, освобожденное от государственного давления и препятствий в виде национальных границ, продвигаемое предприимчивыми индивидами любой религии и цвета кожи. Национализм, колониализм и расизм нанесли этой мечте в последней трети XIX века смертельный удар. Космополитическая буржуазия никогда не стала настоящей социальной формацией и общностью, объединенной общим сознанием. Этому помешала национализация буржуазий, а неравномерное экономическое развитие отдельных частей света лишало подобный космополитизм реального фундамента. Остались национально укорененные предприниматели: часто это были настоящие международные операторы, иногда – авантюристы или даже стратеги концернов (границы тут условны). На всех континентах они добывали сырье, приобретали концессии, предоставляли кредиты, создавали пути транспортного сообщения. Крупная британская, немецкая, североамериканская и даже бельгийская или швейцарская предпринимательская буржуазия оперировала к 1900 году на таких больших расстояниях, которые были непредставимы для любой другой прежней элиты. На этом уровне начинавшейся глобализации капитализма до поры до времени не удавалось утвердиться ни одной из незападных стран. Даже японские концерны (за исключением отдельных судоходных компаний) ограничивались перед Первой мировой войной экспансией вглубь материкового Китая – политически гарантированной для Японии сферы влияния и колонизации[468].

В различные моменты XIX и XX веков отдельные общества (на региональном или даже национальном уровне) достигали трудноопределяемого порога, на котором из неструктурированного множества «срединных» элементов (middling sorts на языке англо-американского описания общества в XVIII веке) возникало что-то наподобие социальной формации, которая по охвату солидарных отношений выходила за пределы города или тем более городского района, сосредотачиваясь вокруг определенных институций (в Германии, например, это гуманистическая гимназия), вырабатывала определенный горизонт ценностей и формировала собственное самосознание, отделявшее ее от тех, кто был выше и ниже нее, и имевшее также свое политическое выражение. Во Франции такой порог инкорпорации буржуа был достигнут в 1820‑х годах, на Северо-Востоке США и в городах Германии – к середине столетия, хотя немецкое бюргерство и оставалось существенно более гетерогенным, чем французская буржуазия[469].

Как переходная эпоха, XIX век видел подъем – но не всегда триумф – буржуазного мировоззрения и образа жизни. В Европе ему бросал вызов растущий рабочий класс. То, что рабочие частично обуржуазивались, не обязательно вело к усилению буржуазии. В конце столетия в некоторых европейских странах и США группы достигших высокого положения служащих оказались в опасной близости к буржуазии, пусть в политическом смысле они и редко проявляли политическую самостоятельность – в отличие от рабочего движения. Сама буржуазная культура приобрела аспекты массовой культуры еще до того, как вскоре после Первой мировой войны снискала широкую популярность индустрия культурных развлечений. На рубеже XIX–XX веков к классической высокой буржуазной культуре и возникающей массовой культуре в качестве третьей позиции в культурном поле прибавился авангард. Небольшие художественные кружки вроде венских композиторов вокруг Арнольда Шёнберга, стремившиеся к «эмансипации диссонанса», избегали широкой буржуазной публики и устраивали премьеры своих произведений на приватных вечерах в кругу званых гостей. В Мюнхене, Вене, Берлине в 1890‑х годах художники объединялись в так называемые «сецессионы», отделявшие их от господствующих эстетических течений. Это почти неизбежная реакция на музеефикацию и историзацию буржуазной культуры, от которой актуальное современное искусство дистанцировалось дальше, чем когда бы то ни было. Наконец, буржуазный тип общения был подорван в начале XX века субурбанизацией, которая распространялась все шире благодаря строительству пригородных дорог и особенно автомобилю. Классический буржуа – человек городской, а не житель пригорода. Фрагментация и расселение городов способствовали угасанию интенсивности буржуазной коммуникации.

Таким образом, не только шок Первой мировой войны стал для аристократии и верхних слоев среднего класса завершением «прекрасной эпохи» (belle époque). Тенденции дезинтеграции были заложены еще до 1914 года. Кризис европейской буржуазии в первой половине XX века после 1950 года перешел к мощной экспансии обществ среднего класса, заменивших идеалы добродетели и респектабельности «классической» буржуазии ориентацией на потребление. Это общемировой, хотя и неравномерно проявлявшийся процесс. Даже там, где в XIX веке буржуазность была выражена слабо, средние слои заметно росли в численности и влиянии. Коммунистическая власть