объясниться скорее на французском, чем на каком-либо другом языке, не считая английского. Это стало результатом военной колониальной экспансии Франции, начавшейся после 1870 года, а также высокого культурного престижа, которым пользовалась Франция, особенно у элит Ближнего и Среднего Востока. Так, с 1834 года французский входил в программу подготовки элитных офицеров в Османской империи, а в Египте и после британской оккупации 1882 года французский смог сохранить позиции в высших слоях общества[485]. В конце XIX века существовал «франкофонный мир», простиравшийся вплоть до тихоокеанских островов, однако его вряд ли можно охарактеризовать как мировую языковую империю. Автономные в культурном отношении силы притяжения, оторванные от империи политической, были для этого слишком слабыми.

Главным победителем языковой глобализации XIX века стал английский. Уже к 1800 году он был уважаемым во всей Европе языком коммерции, поэзии и наук, хотя еще отнюдь не бесспорным номером один среди языков. Но самое позднее к 1920 году он становится самым влиятельным в культурном и самым распространенным в географическом смысле языком в мире. По приблизительным оценкам, уже в период с 1750 по 1900 год половина влиятельных естественнонаучных и технических публикаций выходила на английском[486]. В 1851 году Якоб Гримм, ведущий языковед своего времени, заметил, что никакой другой язык не обнаруживает такой мощи, как английский[487]. В Северной Америке (где, вопреки легенде, немецкий никогда не имел шанса стать официальным языком США) он настолько же укоренился, как в Австралии, Новой Зеландии или на мысе Доброй Надежды. Во всех этих случаях английский являлся языком поселенцев и завоевателей и лишь в незначительной степени был открыт для влияний со стороны языков коренного населения, которые к тому же никогда не имели значительного официального статуса. По-другому складывалась ситуация в Индии, где английский стал официальным языком высшего судопроизводства лишь в 1830‑х годах, тогда как местные суды по-прежнему вели производство на местных языках, часто при помощи переводчиков. В Индии и на Цейлоне английский распространился не благодаря европейским поселенцам и тем более не вследствие жесткой политики англизации со стороны колониальных властей, а благодаря сочетанию культурного престижа и конкретных карьерных преимуществ, которые делали целесообразным изучение английского[488]. Новые образованные слои населения появились сначала в Бенгалии и вокруг колониальных мегаполисов – Бомбея и Мадраса, – а позднее и в других частях субконтинента. О преимуществах и недостатках англоязычного воспитания в сравнении с воспитанием на индийских языках в 1830‑е годы вели ожесточенный спор «англицисты» и «ориенталисты»[489]. В 1835 году «англицистам» удалось взять верх на уровне большой политики, но в реальности оказались возможны прагматические компромиссы. Британский языковой экспорт в Индию был одновременно добровольным импортом со стороны индийских буржуа и интеллектуалов, которые надеялись таким образом войти в более широкие круги общения. В течение второй половины XIX века английский язык вместе c британскими колониальными администраторами и миссионерами распространился в Юго-Восточной Азии и Африке. В Тихоокеанском регионе (Филиппины, Гавайи) главную роль в его распространении сыграло влияние США[490]. Но мировая карьера английскому языку в XIX веке в целом была обеспечена скорее британцами, чем американцами. Наблюдаемое нами сегодня феноменальное триумфальное шествие английского языка в образовании, бизнесе, СМИ, поп-музыке, науке и международной политике началось лишь с 1950‑х годов, и на сей раз под влиянием динамики США.

Языковой трансфер как дорога с односторонним движением

Но и вне зон колониальных захватов изучение европейских языков как иностранных становилось все более желательным и желанным. Китайское государство, которое в эпоху Цин было официально трехъязычным (китайский, маньчжурский, монгольский), никогда не ощущало необходимости поддерживать изучение европейских языков. Парадоксальным образом именно это послужило одной из причин высокой языковой компетентности миссионеров-иезуитов раннего Нового времени. Многие из них настолько хорошо овладели китайским, что служили у императоров переводчиками и участвовали в контактах с дипломатическими посольствами из России, Португалии, Нидерландов и Великобритании. Поскольку бывшие иезуиты, оставшиеся после роспуска их ордена в Китае, не знали английского, высказывания английских посланников во время первых дипломатических контактов в 1793 году частично приходилось сначала переводить на латынь, чтобы иезуиты их поняли. Когда после 1840 года потребовалось вести дипломатические переговоры уже совсем иного масштаба, таких посредников не осталось. У Китая поначалу вообще не было никакого персонала, обученного иностранным языкам, – еще одно слабое место в общей асимметрии между Китаем и Западом. К тому же императорская династия долго придерживалась старой цинской политики – по возможности препятствовать изучению «варварами» китайского языка. В Османской империи до начала XIX века также отсутствовали стимулы к изучению европейских языков. Но то, что Порта имела постоянные дипломатические представительства в главных европейских столицах с 1834 года, в отличие от Китая, начавшего эту практику только в 1877‑м, дало отдельным ведущим политикам-реформаторам эпохи Танзимата возможность познакомиться с иностранными культурами и языками во время дипломатической службы. Новая властная элита периода Танзимата пополняла свои ряды в меньшей степени представителями армии или улемов (мусульманских религиозных правоведов), а в большей степени – выходцами из государственной переводческой службы и из посольских канцелярий[491]. Правительство Цин сменило курс лишь после поражения во Второй опиумной войне в 1860 году. В 1862‑м в Пекине открылось училище для переводчиков Тунвэньгуань, которое стало самым первым построенным по западному образцу образовательным учреждением китайского государства. Его двойная миссия состояла в том, чтобы готовить людей, владеющих английским языком, и переводить западную техническую литературу: настоящая новаторская задача, поскольку техническую лексику для китайского языка приходилось изобретать с нуля, как за несколько десятилетий до того для османского турецкого языка[492]. Отделения иностранных языков были образованы и при нескольких государственных арсеналах и верфях, возникших в это время. Но важнейшим каналом передачи знаний в области иностранных языков стали миссионерские школы и университеты. На Парижской мирной конференции 1919 года Китай представляла молодая команда способных дипломатов, которые впечатляли своим владением иностранными языками.

В Японии, у которой имелся долгий опыт языковых контактов с Китаем и где классический китайский оставался до конца периода Эдо самым престижным языком образования, до 1854 года за контакт с нидерландцами в Нагасаки отвечали специализированные чины переводчиков; собственно ученый мир имел к этому мало отношения. Европейское знание проникало в закрытую Японию через игольное ушко единственно разрешенной нидерландской торговли. Только после 1800 года японское правительство мало-помалу начало осознавать, что нидерландский был не самым главным языком Европы. Стало появляться все больше переводов с русского или английского[493]. Но кроме того, с XVII века Япония познакомилась со многими переводами западных научных и медицинских текстов на классический китайский, сделанными