с общей экспансией торговли и предпринимательства в отдаленных и ближних областях – процесс, который не оставил незатронутым ни один континент: Черной Африки, к примеру, он коснулся задолго до колониального завоевания[435]. Торговцы и банкиры – эксперты в области обмена и обращения товаров и средств – способствовали этому процессу в разных культурных контекстах и извлекали из него выгоду. Третьим определяющим фактором стало формирование государственных административных органов, что создавало новые рабочие места на средних этажах иерархии, открытые для не-дворян, которые при этом были образованными или по крайней мере обученными функционерами. Буржуа были в XIX веке такими социальными группами, которые сами себя причисляли к «третьей» позиции в социальных иерархиях: с краю по горизонтали или в середине по вертикали.

Наделяемый такими свойствами образ общества не был само собой разумеющимся. Общества могли представляться изнутри как основанные на равенстве и братстве, как дихотомические (верх-низ, инсайдеры-аутсайдеры) или как четко ступенчато выстроенные по рангам и сословиям. Формирование представления о середине между элитой и крестьянскими массами или городским плебсом – иначе говоря, о занятии не пустой, но наполненной смыслом центральной позиции, – стало характерным лишь для XIX века после подготовительной работы, проделанной веком XVIII в некоторых европейских и азиатских странах и придавшей вес экономической буржуазии. Лишь теперь купца и банкира не только терпели на практике и ценили втайне, но и повсеместно признали «теоретически», включив в доминантную структуру общественных ценностей. Подобное повышение оценки середины не обязательно сразу означало подъем буржуазии. Иногда смещение акцентов в пользу крупных купцов и нотаблей было едва заметно, причем только в нюансах обходительного обращения с ними. Но по всему миру была очевидна тенденция: занятия, стили жизни, ментальности, которые больше связаны с коммерцией и неканоническим знанием, чем с сельским хозяйством, деревенской жизнью и культурной ортодоксией, и у которых диапазон и горизонт опыта выходят за пределы «взгляда с церковной колокольни», стали приобретать большее значение по сравнению с предыдущими эпохами.

Субъектами подобной деятельности, стиля жизни и менталитета, то есть квазибуржуа, часто (хотя и не всегда) являлись новые и лишенные традиций социальные силы. Свою социальную идентичность они определяли скорее в категориях индивидуальных достижений и конкуренции, не желая приспосабливаться к данности статусных иерархий. Они стремились накопить и упрочить движимое богатство, хотя многие из соображений надежности и престижа вкладывали деньги и в недвижимость: эквивалентом служит так называемая «феодализация» буржуазии в европейских странах, которая долго оставалась предметом горячих дебатов среди историков. Квазибуржуазные группировки в Азии нигде не оказались «у власти», но вопреки малочисленности они часто обладали влиянием и содействовали модернизации своих обществ. Часто они делали это не по осознанным программам, не артикулируя свою «буржуазность», а используя прогрессивную технику в производстве и организации торговли, инвестирование в секторы роста (как аграрное производство на экспорт или механизированное горное дело) и применение техник мобилизации капитала, которые выходили за рамки традиционных местных возможностей. Эти буржуа были по своему объективному влиянию экономическими пионерами с предпринимательским менталитетом, основанным на производственно-хозяйственном расчете. Но они редко выступали в качестве сознательных представителей экономического и тем более политического либерализма. Это мешало европейским современникам и историкам замечать таких квазибуржуа, поскольку они сначала искали либеральную риторику, а потом уже находили за ней относящихся к ней буржуа.

Квазибуржуа Азии в любом случае не могли позволить себе прибегать к антиэтатистскому либерализму, поскольку их отношения с государством отличала амбивалентность. С одной стороны, как и повсюду для всех хозяйствующих буржуа, их целью обыкновенно были желательно беспрепятственная самоорганизация и собственный контроль над рыночными процессами. Китайская экономика XVIII столетия может служить примером такого рода рыночного хозяйства, и не случайно китайская буржуазия снова смогла завоевать свободное пространство для маневра между 1911 и 1927 годами, когда китайская государственность была настолько слабой, как редко до этого и никогда после[436]. С другой стороны, торговые средние слои во многих азиатских странах зависели от государства, порой они были связаны с ним симбиотической связью. Они финансировали государство в качестве налогоплательщиков и банкиров и пользовались в обмен на это его покровительством. Государство, будь оно местное или колониальное, должно было защищать их от часто недружественного окружения и гарантировать минимум правовой защиты. Спектр возможностей был при этом очень широким. Он простирался от монополистского благоприятствования торговым меньшинствам в некоторых европейских колониях Юго-Восточной Азии (например, опиумная монополия для китайских торговцев[437]) до гарантий рамочной свободы действий колониальным государством, провозглашавшим невмешательство (laissez faire), как в случае британского Гонконга. В большинстве случаев близость к государству была больше, чем в Западной Европе. Однако формировавшиеся в конце XIX века азиатские буржуазные слои не являлись в первую очередь классами государственных служащих. Кроме того, своим становлением они редко были обязаны непосредственно государству, имея за спиной собственные истории коммерческого успеха. И все же от Османской империи до Японии они представляли собой поначалу находящиеся под государственной протекцией коммерческие нишевые группы. Для автономных систем частного рыночного регулирования институциональные предпосылки в XIX веке в подавляющей части мира отсутствовали.

Поэтому полностью развитые буржуазные общества, в особенности такие, в которых «обуржуазившейся» была и политическая система, встречались в мире очень редко. Характерным же не только для колоний, но и для независимых стран Азии, а также для южной и восточной периферии Европы был скорее тип, который Иван Т. Беренд, рассматривая Центрально-Восточную Европу, назвал «дуальным обществом» (dual society)[438] – это асимметричное сосуществование старых и новых (буржуазных) элит при растущем экономическом значении буржуа, но при сохранении политического перевеса, а отчасти и руководящей культурной роли старых элит. И это даже притом, что, с точки зрения трудолюбивой, стремящейся к образованию и дисциплинированной средней части общества, такие элиты часто представлялись декадентскими и непродуктивными.

Коммерческие меньшинства в растущем мировом хозяйстве

Не все квазибуржуа за пределами Запада ориентировались на мировое хозяйство, но их функции создания сетей кооперации являлись, безусловно, одной из самых ярких их характеристик. Целые сообщества торговцев – к примеру, суахили в Восточной Африке – смогли просуществовать на протяжении длительных периодов времени благодаря приспособлению к менявшимся внешним условиям[439]. Квазибуржуа были заняты по большей части в торговле и финансах – сферах, в которых некоторые семьи уже в XVIII веке смогли накопить крупные состояния. Как, к примеру, индийские купцы (bania), от которых британцы отчасти продолжали зависеть после того, как другие туземные профессиональные группы вроде индо-исламских чиновников давно стали ненужными. Или гонконгские купцы, которые до Опиумной войны вели китайскую торговлю с европейцами. Эти группы в различной степени пострадали от экспансии европейской, особенно британской, коммерции в Азии