Конечно, Бибикова она послала на разведку, но все же тот факт, что в Холмогоры был послан не хитрый лазутчик – а мало ли было у нее таких, и весьма исполнительных! – но человек чести, да еще известный своим умом и обаянием, говорит о том, что намерения Екатерины отнюдь не были враждебными. Она действительно хотела знать, как идут дела в Холмогорах и каковы их обитатели.

Сугробы и сугробы. И двор и сад завалены снегом. Дом каменный, старый, во втором его этаже вся семья. Маленькие окошки, в них один и тот же вид – на метель и вьюгу. Недолгим северным летом они еще гуляют в саду, а бесконечной северной зимой «за великими снегами и пройти никому нельзя, да и нужды нет» (так докладывает комендант). Что делается в мире, им неизвестно, все, что они видят, – те же комнатушки, из года в год, каждый день; спертый воздух, которым они дышат, вреден им, они бледны, они недомогают, у отца их уже цинга. Они не знают мира, и мир о них позабыл.

Как подъезжал Бибиков к частоколу, к воротам? Услышали ли они его колокольчик? Сразу ли поняли, кто он и что означает его приезд?

Как бы то ни было, в этом крошечном душном больном мирке появился – с мороза, как с воли! – молодой генерал, да к тому же еще веселый и обаятельный. Мы знаем, с каким заданием он приехал, – что мог он им сказать? Что на свободу выйдет только отец, а дети, все четверо, останутся за частоколом?

Из книги о Бибикове, написанной его сыном, мы кое-что знаем об этом визите. «Главнейшая цель сделанного Александру Ильичу препоручения состояла в том, чтоб, вошед в доверенность принца и детей его, узнал способности, мнения каждого, о чем при начале еще не утвержденного ее (Екатерины. – О. Ч.) правления нужно было иметь сведения. Откровенность, веселый нрав и ловкость (это слово в тот век имело совсем иное значение, оно означало вовсе не «изворотливость», а скорее всего «находчивость». – О. Ч.) обращения уполномоченного доставили ему в сем совершенный успех. Но все усилия его склонить принца Антона разлучиться с детьми были напрасны, а потому Александр Ильич старался по крайней мере смягчить, даже некоторым образом усладить его состояние. Хотя все сие действительно предписано в данной ему от человеколюбивой государыни инструкции, но особенная ревность в исполнении сей статьи была такова, что отправился в путь благословляем и осыпан живейшими знаками уважения и самой приязни от всех принцев и принцесс».

Бибикову разрешено быть в Холмогорах столько, сколько ему понадобится, он пробыл тут несколько недель. Можно предположить, что и ему, и его хозяевам не хотелось расставаться.

Пушкин, который многое знал об этой давней истории, свидетельствует: «Бибиков возвратился, влюбленный без памяти в принцессу Екатерину». Эйдельман основательно полагает, что тут произошла ошибка – и семейного предания, и Пушкина, который за ним следовал: Екатерина была нелюдима, глуха (это ее, маленькую, уронили тогда на лестнице), косноязычна, в то время как принцесса Елизавета была очень хороша собой, «нраву несколько горячего» и «наиболее понятлива» (донесение администрации).

Да, им вряд ли хотелось расставаться, но Бибиков торопился с отчетом. Не будем и пытаться представить себе, каково было расставание.

«Приехав в столицу, – рассказывает Бибиков-сын, – Александр Ильич изъявил к состоянию их искреннее участие: он подал императрице донесение о добрых свойствах, а особенно о свойствах и дарованиях принцессы Екатерины, достоинства коей описал так, что государыня холодностью приема дала почувствовать Александру Ильичу, что сие его к ним усердие было, по ее мнению, излишнее и ей неприятное».

Ну а теперь представим себе, как все это выглядело с точки зрения Екатерины. Она посылала Бибикова разузнать, что там за узники, несчастные, неграмотные, косноязычные, – немощное семейство. И вот, оказывается, среди них есть принцесса, едва ли не сказочная, хороша собой, исполнена ума и дарований. Готовая наследница, способная выступить с блеском, способная очаровать! Бибиков был, видно, и впрямь влюблен без памяти, если не подумал о впечатлении, какое мог произвести его рассказ. Он был поражен холодностью императрицы, а «холодность свою изъявила она столько, что он испросил позволения употребить неблагоприятствующее для него время на исправление домашних его обстоятельств и уехал с семьей своею в небольшую свою вотчину в Рязанской губернии».

Этот разговор Екатерины с Бибиковым, когда тот вернулся из Холмогор, для нас важен.

Прежде всего – по последствиям. Сношения Екатерины с узниками были прерваны. Антон-Ульрих заклинал Екатерину «кровавыми ранами и милосердием Христа» отпустить их за границу, напоминал, что она сама обещала помочь им в их беде и что генерал Бибиков подтверждал эти обещания, – ответа он не получил. Режим их содержания едва ли не ужесточился, во всяком случае, стала строже секретность, пришла, например, инструкция, как хоронить «любого умершего из семьи» – пастора не звать, отпевать ночью, покойного называть просто по имени, не упоминая, что он принц. Надо думать, по этим правилам хоронили и Антона-Ульриха – «во 2-м часу ночи со всякими предосторожностями». Принцесса Елизавета горько жаловалась на то, что они, «в неволе рожденные», только тем и виноваты, что родились на свет, умоляла об одном, чтобы им дали хотя бы «малые свободы», – все было напрасно. Самое страшное преступление Екатерины, справедливо говорит Эйдельман, заключалось в том, что она подала несчастным людям большие надежды и нагло их обманула.

Но как нам, знающим, что она вовсе не злодейка, объяснить подобную бесчеловечность по отношению к людям, которые действительно виновны лишь в том, что они родились на свет? Вспомним, как была она незлобива по отношению к своим врагам, когда пришла к власти, – ко всем, даже к «Лизке» Воронцовой.

Рассмотрим ситуацию. Не Екатерина завязала этот узел, не она расставляла эти ловушки – с Иванушкой в Шлиссельбурге, с его родными в Холмогорах, – все это она получила в наследство от Елизаветы. А тут ладно бы четыре претендента, но главное – среди них принцесса, красавица и умница, которая, кстати, на коне впереди войска будет выглядеть эффектней, чем она, сама Екатерина, на своем Бриллианте. Еще не явилась миру «княжна Тараканова», но Екатерина знала, как опасны самозванцы, а тут – законная наследница, требующая своего права на престол у нее, узурпатора. Могла ли Екатерина в то время их отпустить? Я не знаю. Но вот что она, вне всяких сомнений, могла, так это изменить их жизнь за частоколом, ведь именно это она и обещала, когда писала: дайте мне время преодолеть трудности, «буду стараться облегчить ваше заключение». Ведь она сама испытала нечто вроде заточения и знала, что в подобном случае спасает: книги, накопление знаний, мысли, что приходят в голову, – тогда-то и раздвигаются стены темницы.

Вот тут-то и было совершено настоящее злодейство – детей Брауншвейгской семьи намеренно оставляли неграмотными, так было при Елизавете, так было и при Екатерине. Страшно читать письмо Н. И. Панина (а он ведал не только заключением Ивана Антоновича, но и всей семьи), где он выговаривает губернатору Голицыну: письмо принцессы Елизаветы написано умно и хорошим слогом, – он, Панин, до сих пор был уверен и надеялся, «что все они безграмотны и никакого о том понятия не имеют, чтобы сии дети свободу, а паче способности имели куда-либо писать своею рукою письма». Не писали ли они кому-нибудь и откуда у них такое умение? Антон-Ульрих ответил, что дети учились по церковным книгам, а также «по указам, челобитным и ордерам», то есть по документам канцелярии (это сомнительно, Елизавета пишет языком культурной женщины). Что поделать, – завершает эту тему Панин, – если «дети известные обучились сами собой грамоте, тому уже быть так, когда прежде оное не предусмотрено» (иначе говоря, если уж не догадались раньше перекрыть все каналы, по которым к этим несчастным шла простая грамота…). В самом деле, не разучивать же их обратно! – мрачно шутит Эйдельман.