Надо ли говорить о том, что все восхищены ее умом – например, знаменитый Дидро. Дашкова встретилась с ним в Париже и тут замечательно высказалась по поводу освобождения крестьян: «Мне представляется слепорожденный, которого поместили на вершину крутой скалы, окруженной со всех сторон глубокой пропастью; лишенный зрения, он не знал опасности своего положения и беспечно ел, спал спокойно, слушал пение птиц и иногда пел вместе с ними. Приходит несчастный глазной врач и возвращает ему зрение, не имея, однако, возможности вывести его из его ужасного положения. И вот – наш бедняк прозрел, но он страшно несчастен; не спит, не ест и не поет больше; его пугают окружающие его пропасти и доселе неведомое отчаяние». То есть как это так – только ел и спал – не работал и не знал, что он раб, что жену, любого из детей и его самого могут послать на конюшню или продать в дальние края? «Иногда поет вместе с птицами»? – что за бред. Можно представить себе, как изумился философ, – что же, она своей страны совсем не знает, эта княгиня, что может сочинять подобные аллегории?

Настолько равнодушна к судьбе народа? Однако, если верить Дашковой, Дидро от ее аллегории будто бы пришел в бурный восторг, воскликнул: «Какая вы удивительная женщина!» – и заявил, что она опрокинула идеи, которыми он жил двадцать лет.

Так путешествует она из страны в страну, от двора ко двору, всюду вызывая удивленное восхищение. В Париже открыла глаза Дидро, в Дюссельдорфе указала директору музея, что у него висит подлинный Рафаэль, чего он не знал. Похвалила римского папу за строительство дороги, в Помпее указала неаполитанскому королю, что надо утроить количество рабочих на раскопках. И когда мы читаем письмо англичанки, жившей с нею в ее поместье, – «я не только не видывала никогда такого существа, но и не слыхивала о таком. Она учит каменщиков класть стены, знает до конца церковный чин и поправляет священника, если он не так молится, знает до конца театр и поправляет своих домашних актеров, когда они сбиваются с роли; она доктор, аптекарь, фельдшер, кузнец, плотник, судья, законник» и т. д., – то понимаешь, что княгиня совсем не умела видеть себя со стороны и что основной чертой ее стала нелепость.

Дашкова была очень умна, об этом все говорят, в том числе и Екатерина, – «с большим умом соединила и большой смысл, много прилежания», очень много читала, была образованна, разумеется, знала языки; по-видимому, разговор ее был интересен и жив. У нее была несомненная деловая хватка; когда она (только в 1782 году) вернулась в Россию и Екатерина уговорила ее стать директором Академии наук, Дашкова энергично взялась за дело; потом ею была организована Российская Академия (1783 год), издавшая «Словарь» – первый толковый и нормативный русский словарь, о котором с таким уважением отзывался Пушкин. В составлении этого словаря участвовали и Фонвизин, и Державин, и другие крупнейшие деятели, которых Дашкова смогла привлечь и объединить. Она основала два периодических издания, где печатались труды видных писателей и ее собственные сочинения. Однако попытка нынешних биографов представить Дашкову прогрессивным деятелем, гонимым реакционной Екатериной II, смехотворна – Екатерина не только не преследовала Дашкову, но неизменно упрашивала ее принять участие в общем просветительском движении, отпустила за границу только после многолетних просьб, а по возвращении княгини из-за границы немедленно сделала ее директором Академии и всячески помогала ей в работе. Екатерине нужны были образованные головы. Но она не могла не видеть одного из главных пороков княгини – непомерное тщеславие, которое делало ее нелепой.

Но нелепость – это бы еще полбеды: Дашкова была бессердечна. «Нежная, редкая мать», она портила жизнь своим детям, как только умела. Резче всего это обнаружилось в истории с сыном, который женился по любви на неровне, а Дашкова отказалась признать его женитьбу и фактически с ним порвала.

Ее поступок вызвал возмущение в широком кругу просвещенных людей, отозвался на него и Державин – и притом самым неожиданным образом. В 1788 году умерла Мария Александровна Румянцева, статс-дама, пережившая восемь самодержцев, любившая в разговоре намекать на то, что у нее был роман с Петром I: мол, недаром ее сына зовут Петром и у него такой яркий талант полководца. Ода на ее смерть, написанная Державиным, по существу, едва ли не целиком посвящена Дашковой, тогда живой и здоровой, – именно ее поступку по отношению к сыну. Главная мысль оды примерно такова: Румянцева «зрела в торжестве и в славе и в лаврах сына своего», фельдмаршала, – а она, княгиня, что со своим сыном делает? Эту тему Державин разрабатывает очень подробно.

«Терпи!» – говорит он Дашковой, все еще образуется. «Пожди! – и сын твой с страшна бою» (молодой Дашков был в это время на турецкой войне)

Далее – кажется, не без некоторого яда, – выразив надежду, что княгиня подавила в себе страсти, и прежде всего желание «первою в вельможах быть», Державин старается внушить ей мысль – главную, заветную мысль XVIII века:

Но Дашкова «распложала науки», а все остальные советы великого поэта – отбросить сословные предрассудки и понять, что дело не в знатности, а в душевных качествах, в сердечном тепле, – все это было ей недоступно. Значение же главной мысли XVIII века – о «покое души» – княгиня вообще не в состоянии была понять. Она была раздражительна, крайне конфликтна, у нее повсюду были враги – ее вражда со Львом Нарышкиным была знаменита; и когда в ее поместье вторглись две нарышкинские свиньи, княгиня велела зарубить их топором (убеждена, что при известии об этом Екатерина не преминула отметить грубое нарушение презумпции невиновности, поскольку свиньям наверняка не дали возможности объяснить свое поведение). Зарубленные топором свиньи – какое уж тут Просвещение.

Душа узкая, стянутая эгоизмом, не умеющая любить. И ее декламации по поводу любви к мужу тоже доверия не вызывают, тем более что князь Михаил Дашков был влюблен не в жену, а в Екатерину (как сообщает Пушкин со слов его дочери).

Дашкова не только не принимала ни малейшего участия в огромной просветительской работе, которую вела Екатерина 60-х годов, она была совершенно лишена духовной энергии и душевной широты, которые отличали императрицу и ее сподвижников.

Тем больше внимание должны мы уделить тем, кто действительно был рядом с Екатериной. И тут прежде всего – Орлов.

Семилетняя война, и Кенигсберг уже нами взят. По улице города идут четверо офицеров, один прусский и трое русских; встречают старичка, прусского отставного полковника, весьма чопорного, напудренного, в старинном мундире. Прусский офицер, увидев старичка, страшно обрадовался и стал просить, чтобы тот показал им все свои «упражнения» и «хитрости»; старичок полковник привел их к себе, в комнату, загроможденную «множеством всякого рода машин, орудий и инструментов», принялся суетиться, показывая свои последние работы, а русский офицер, описавший все это в своих мемуарах, стал осматриваться. «Не могу изобразить, с каким ненасытно-любопытным оком перебегал я с одного предмета на другой и с какой жадностью пожирал все своими глазами. Превеликое множество находилось тут таких вещей, каких я еще отроду не видывал и о которых не имел еще никакого понятия. Были тут токарные разных манеров станки, были полированные машины, было множество разных физических, оптических, математических и механических инструментов и орудий. Была огромная библиотека, множество всякого рода зрительных труб, зажигательных зеркалов, микроскопов, глобусов, карт, эстампов, разложенных книг и развешанных по стенам железных пил, долот, резцов и всякого рода рабочих орудиев и инструментов». Офицер глядел на все это, не мог наглядеться, готов был провести тут весь день, «все перебирать и пересматривать».