И пошла дальше жизнь в доме-тюрьме, стали потихоньку умственно слабеть, угасать его узники. Они ничего не делают, играют в карты, говорят с поморским выговором («окают» или «цокают»?), выходят в свой сад недолгим северным летом, сидят на своем втором этаже долгими зимами, все больше болеют; становятся странными. Им по-прежнему привозят недурной провиант, венгерское вино, дорогие ткани. «Из Петербурга присылают нам корсеты, чепчики и токи, но ни мы, ни девки наши не знаем, как их надевать и носить», – пишет принцесса Елизавета и просит прислать кого-нибудь, который помог бы им «наряжаться». Ей, конечно, хотелось бы видеть какое-нибудь новое лицо, но никто к ним, разумеется, не приезжает. Мелькнул в донесениях коменданта полудетский роман принцессы Елизаветы с веселым сержантом из караула, кривым на один глаз и игравшим на скрипке (они валяли дурака, бросали друг в друга калеными орехами); чем этот роман кончился, нетрудно представить. Когда сержанта убрали, «младшая дочь известной персоны была точно помешанная, а при этом необыкновенно задумчивая. Глаза у ней совсем остановились во лбу, щеки совсем ввалились, при том она почернела в лице, на голове у ней был черный платок, и из-под него висели волосы, совершенно распущенные по щекам» (видел бы сейчас Бибиков ту, в которую влюбился без памяти). Юные принцы, по донесению начальства, выросли робкими, застенчивыми, и у них «приемы, одним ребятам приличные». И губернатор Голицын им сочувствует, и сам генерал-губернатор Мельгунов (тоже из екатерининской команды) за них ходатайствует. Все глухо.

«Белой ночью с 29 на 30 июня, – пишет Н. Эйдельман, – в два часа пополуночи из Новодвинской крепости выходит корабль «Полярная звезда». Тайна столь велика, что даже местный губернатор не посвящен, куда везут его бывших подопечных. Со всех свидетелей взята подписка. «И я, – заключает ответственный за всю операцию генерал-губернатор огромного края Алексей Мельгунов, – провожал их глазами до тех пор, пока судно самое из зрения скрылось».

Это в 1780 году Екатерина выпустила на свободу холмогорских узников. Каков был шок для принцев и принцесс, когда они – впервые в жизни – вышли за ограду крепости! Но самое страшное заключалось в том, что они были уверены, будто их везут на смерть. Они не верили Мельгунову – даже когда тот привел на фрегат свою жену, чтобы их успокоить, – и успокоиться не могли. Корабль шел мимо крепости, где в соборе шла служба – четверо «холмогорцев», дрожа, прижались друг к другу, они решили, что это их отпевают. На свободу, за рубеж, о чем они так мечтали, Россия вывозила людей, уже совершенно разрушенных.

Все-таки история эта немыслима и так оставить ее невозможно. Она ставит нас перед проблемой – политика и нравственность – и дает возможность рассмотреть эту проблему в разных ее гранях.

В начале 1774 года в Европе появилась претендентка на российский престол, которая называла себя Елизаветой Владимирской, княжной Таракановой, дочерью Елизаветы Петровны, предъявляла ее подложное завещание. Была она выдвинута польской аристократией, в частности, могущественными Радзивиллами, отправилась было в Константинополь, чтобы установить связи с турецким султаном, называла «маркиза Пугачева» своим кузеном и утверждала, что придет к власти с его помощью, – вот эта действительно была опасна. Она пыталась объединить три огромные политические силы: Польшу и Турцию, которые в то время вели войну с Россией, и грозное крестьянское движение. Авантюристка была весьма энергична, отличалась умом и красотой, имела в Европе большие связи. Если бы ей удалось осуществить хотя бы часть своего плана, это принесло бы России неисчислимые беды. С ней можно было вести себя по законам войны, то есть по законам насилия и коварных ловушек. Екатерина велела Алексею Орлову, который был тогда за границей, «схватить бродяжку», и он приказание исполнил. Он объявил себя сторонником претендентки, прикинулся страстно влюбленным, предложил руку и сердце, а потом заманил на русский корабль. Княжну Тараканову привезли прямо в Петербург. В мае 1775 года она была доставлена в Петропавловскую крепость, где и умерла от чахотки через несколько месяцев.

Вряд ли кто-нибудь в то время сомневался, что «авантюрьеру», как называла ее Екатерина, необходимо было обезвредить, поскольку та могла принести стране многие невзгоды. И все же методы, которыми это было сделано, были отвратительны многим, и славный адмирал Грейг был оскорблен тем, что предательский захват претендентки был совершен на его корабле и как бы его запятнал. Было высказано предположение, что звезда Алексея Орлова закатилась именно в связи с «княжной», которую он коварно заманил, пользуясь своим мужским обаянием и ее женской доверчивостью, что именно с этим связаны были его отставка и отъезд в Москву. Даже по законам военного времени история с «княжной Таракановой» показалась неприличной.

Ни по каким законам, однако, ни божеским, ни человеческим, нельзя было помещать в вечную тюрьму родных Ивана Антоновича. Но ведь правительство, еще при Елизавете, на подобное беззаконие пошло, а Екатерина, повторим, получила его от Елизаветы по наследству; и тогдашнее российское сознание против подобного хода дел не возражало. А в 70-е годы, когда разворачивались события, связанные с «княжной Таракановой», Екатерина тем более была не в состоянии выпускать на свободу тех, кто мог увеличить число претендентов на российский престол. Словом, если императрица из политических соображений считала неизбежным пребывание Брауншвейгского семейства в Холмогорах, то она обязана была сохранить им жизнь. А она эти жизни разрушала, и надо полагать, сознательно. Ничего бы ей не стоило сделать их плен сносным, чтобы им присылали не только венгерское вино и корсеты, а чтобы у них были книги, и клавесин с нотами, и чтобы прекрасные картины висели по стенам; и чтобы ходили к ним (или жили с ними, как и их слуги) учителя, как о том умолял Антон-Ульрих; чтоб была расширена территория их сада, – хотя бы так! Иными словами, императрица, лишив их свободы, обязана была сделать все, чтобы они сохранились как личности и, когда бы настал час свободы, вышли из тюрьмы людьми.

И тогда на имени Екатерины не было бы столь отвратительного пятна.

Все дело в том, что при необходимости жесткого политического решения нравственные проблемы не исчезают и не становятся проще, наоборот, они только обостряются и требуют особой этической осторожности. В смутные времена, когда правители начинают лукавить и даже просто лгать, через день отпираясь от только что сказанного, когда политическая борьба действительно уже идет по законам войны, с ее насилием и коварством, начинает возникать некая «доктрина», которую сперва повторяют осторожно, а потом все чаще, чаще, и наконец, она нагло заявляет о себе как о непреложной истине: «Политика – дело грязное». На самом деле это только у грязных политиков политика грязная. И уж конечно, политический расчет не смеет перерастать в злодейство.

Мы не можем заподозрить Екатерину в лицемерии, когда она, еще великой княгиней, сделала запись – наедине с собой, без свидетелей, – о том, как ненавидит она тайные судилища, – помните? «Всю мою жизнь я буду чувствовать отвращение к чрезвычайным судным комиссиям, особенно секретным». А тут целая семья жила в условиях сверхсекретности – и без всякого суда. Царица была искренна, когда провозгласила и разрабатывала в своем Наказе принцип презумпции невиновности, а тут налицо были и невиновность, и бесчеловечное наказание. И вот, когда дело дошло до политической целесообразности (даже и не очень необходимой), она, опередившая свой век, пошла по пути обычного самодержавного произвола. Секретные узники, в маске или без нее, были делом обычным, такие гнили и в Бастилии, и в государственных тюрьмах других европейских стран (хотя цивилизованные монархи уже выработали иную практику: они призывали опасного соперника к своему двору, осыпали его дарами и почестями – и не спускали с него глаз). Но когда Екатерина предала собственные принципы, ради которых работала и боролась, когда, воспользовавшись своей самодержавной властью, сгноила в тюрьме заведомо ни в чем не повинных, горький стыд за нее охватывает нас.