статься, что в определенных случаях речь идет об исторически обоснованной культурной традиции или, по крайней мере, традиции, в которой определенные исторические факты нашли отражение. Один чукотский шаман, извинившись перед Богоразом за то, что не может совершить некое традиционное деяние, пожаловался на то, что «сейчас не время для великих шаманских деяний» (this is not a time for great shamanistic acts)[308]. У тунгусов, сообщает Широкогоров, распространена идея о том, что шаманизм в современных условиях переживает упадок. Тунгусы-оленеводы из Забайкалья считают, что шаманы прошлых времен в целом были могущественнее сегодняшних… Бирарчены утверждают, что раньше шаманов было немного, но они были могущественны, теперь же их стало больше, но они «повыродились»[309]. Также и среди селькнамов и ямана распространено представление о могуществе древних магов, которым приписывались деяния, считающиеся в наше время невозможными. «В представлениях современных индейцев, – говорит автор, имея в виду селькнамов, – колдуны минувших дней рассматриваются как более вредоносные, могущественные и опасные… Искусство колдуна обнаруживает глубокие следы упадка, и ни одна составляющая селькнамской культуры не избежала европейского влияния»[310]. О ямана он пишет следующее: «Мои информаторы высказали мне в совершенно недвусмысленных выражениях свое убеждение в том, что колдуны прошлого были более выдающимися и способными в своем искусстве»[311]. «Школа колдунов», которую Гузинде посетил во время своего четвертого путешествия, стала последним торжественным мероприятием такого рода, притом что предыдущее состоялось за 25 лет до того[312]. На просьбу Гузинде позволить ему принять участие в церемонии трое присутствовавших колдунов и старейшины выразили сомнение, оправдываясь тем, что «время искусных и могущественных колдунов давно прошло, сами они как колдуны утратили значительную часть силы, и в конце концов стали неспособны к тем поражающим воображение деяниям и не могут больше предоставить те неподражаемые доказательства, посредством которых их предшественники имели обыкновение удивлять свою публику»[313].

Проблему «искренности» и «трюкачества» колдуна, совершающего магические действия, следует поэтому пересмотреть в свете совершенно новых критериев. Если учитывать, что многие трюки лишь догматически предполагаются, но не подтверждаются при помощи позитивных доказательств европейскими наблюдателями, и что многие действия, которые кажутся нам плодом обмана, меняют свой смысл, если мы примем в расчет принцип исторической обусловленности форм реальности и проникнем в суть драмы магической эпохи и ее мира, еще включенного в пространство человеческого решения, тогда область реальных, сознательных, пошлых трюков сузится до таких узких пределов, что ей станет возможно пренебречь, по крайней мере до тех пор, пока мы рассматриваем магические общества, не обнаруживающие ясных симптомов упадка и разложения.

Труды Шторха о связи между шизофренией и мифо-магической (или архаической) ментальностью полностью подтверждают то, что историческая особенность магической драмы заключалась в риске небытия и спасения от этого риска. При шизофрении проявляется более или менее глубокая диссоциация личности и, следовательно, ослабление различия между субъектом и объектом, между «я» и «ты», между «я» и миром. Кризис присутствия проявляется как скрытая сила, как дурное влияние. Кризис объективности мира переживается так, как если бы все кругом стало мягким, как воск: вещи утратили сопротивляемость, а контуры их сделались размытыми. Мир отступает, рассыпается, теряет краски и очертания, покрывается грязью. Катастрофа собственного присутствия осознается как катастрофа космическая: «Мириады звезд упали с неба, часть планетной системы рассыпалась на куски, потому что тело мое расколото», – говорит одна пациентка Шторха[314]. Предельный риск шизофрении связан как с пассивностью каталептического состояния, так и с хаотическим наплывом неконтролируемых импульсов. В каталептическом состоянии любая форма поведения, показанная больному, какой бы неестественной или неудобной она ни была, воспроизводится пассивно (восковая гибкость). Мы наблюдаем подражательный и зеркальный автоматизм в формах эхолалии, эхопраксии и эхомимии. На этот предельный риск каталептической пассивности шизофреник реагирует резко и спазматически: так как в каждом действии присутствие не удерживается и так как каждое действие, т. е. конкретное отношение к миру, влечет за собой риск распада «вот-бытия», больной блокирует деятельность собственной воли, отказывается уступить миру. Так возникает то особое психическое состояние, которое психиатры называют «кататоническим ступором». Присутствие стремится спастись, в драматических формах уклоняясь от любых стимулов и налагая общий запрет на любые действия. Всякое приглашение к действию – это ловушка для присутствия: любое действие обращает присутствие в бегство, приводит к тому, что присутствие оказывается похищено, претерпевает кризис. Когда оно ест, с пищей в него проникают вредоносные влияния; когда испражняется или мочится, сила выходит из него вместе с калом и мочой и т. д. Таким образом, в состоянии кататонического ступора и сопровождающего этот ступор негативизма воля блокирует саму себя: это приводит к статуарной неподвижности, запорам и задержке мочи, немоте, отказу от приема пищи. Однако в этой стене блокированной воли может в определенный момент открыться брешь, через которую ворвется сонм неконтролируемых импульсов.

Самозащита загнанного в ловушку присутствия при дальнейшем своем развитии приводит к попытке восстановления магических практик. Вернер пишет: «Распад окружающего „я“ мира и проникновение „я“ в окружающий мир порождают демоническую картину мира, единственным спасением от которой становится демоническая одержимость „я“ и магический характер его действий»[315]. И далее: «Психопат сдерживает патологическое разрушение личности и ее деятельности благодаря своим усилиям обрести жизнь, обладающую внутренней связностью. „Я“, которое постоянно распадается из-за многоукладности и изменчивости его содержания, в определенном смысле укрепляется и спасается посредством магического восстановления, хотя эти усилия порождают мир, совершенно отличный от мира нормального». «Я», таким образом, восстанавливает для себя рациональный порядок, благодаря которому «конкретная реальность, претерпевавшая распад, собирается заново, а личность воссоздается». Хотя этот новый уровень достаточно далек от того, на котором происходит нормальная деятельность, основная их функция совпадает: «привносить порядок в окружающий мир и посредством этой вновь обретенной централизации обеспечить личности подлинное единство, каким бы произвольным и экстравагантным она ни была»[316].

Однако сопоставление магического мира и шизофренической ментальности имеет лишь эвристическую ценность: черты сходства не должны скрывать от нас различия. Обращаясь к магическому миру, мы оказываемся в исторической эпохе, когда «вот-бытие» еще не определено и не гарантировано и когда защита от риска небытия порождает культурный институт, позволяющий реально спасти «вот-бытие» от этого риска. В магическом мире индивидуальная драма органически включается в культуру во всей ее комплексности, обретает опору в традиции и в определенных институтах, обращает себе на пользу опыт, медленно накапливавшийся предшествующими поколениями. Весь уклад цивилизации подготовлен к тому, чтобы разрешить эту переживаемую всеми, в большей или в меньшей степени, драматическую коллизию.

Магизм как историческая эпоха принадлежит, следовательно, к физиологии духовной жизни, и в многообразии