во сне туземец видел, как он вошел в сад и стащил их[290]. Вот, скажет кто-то, очевидно «нереальное» событие: туземец – обычный визионер, а Грубб, разумеется, совершенно ничего не крал. Однако дело, каким бы странным это ни показалось, обстоит не совсем так. Без сомнения, из перспективы отношения присутствия к миру, которое сформировалось в нашей цивилизации, миссионер Грубб невиновен. Однако является ли это утверждение непосредственно верным применительно к тому отношению присутствия к миру, которое характерно для магической драмы? В самом деле, в историческую эпоху, когда присутствие еще отчетливо не определило себя как бодрствующее, в цивилизации, для которой присутствие и мир, делающий себя присутствующим, включают в себя и сновидческое сознание[291], и культурно значимая реальность включает в себя также все то, что переживается этим сознанием, – так вот, в такую историческую эпоху или в так устроенной цивилизации может оказаться, что миссионер Грубб в сновидческом опыте туземцев обретает существование, о котором сам он ничего не знает, и совершает действия, которые не признает своими. Чтобы что-то знать о такой форме существования и чтобы признать своими действия, совершенные в ней, миссионер Грубб должен был бы, так сказать, отпасть от своего определенного и гарантированного присутствия, чтобы достичь, преодолев в обратном порядке культурную дистанцию, которая отделяет его от его обвинителя, исторического плана, в котором тот существует. Если бы миссионер Грубб мог это сделать, претензии местного жителя не показались бы ему, очевидно, абсурдными, потому что он оказался бы включен в культурный порядок, в котором возможно существовать в чужом сне и в котором действия, совершенные в этом сне, воспринимаются как свои.

Когда утверждается, что миссионер Грубб, в абсолютном смысле и во всех отношениях, не крал тыкв, то происходит, при ближайшем рассмотрении, своего рода метафизическое преображение: Грубб, историческая форма его присутствия, его определенное чувство исторической реальности и, опосредованно, культурный порядок, который сформировал его именно таким человеком и именно так его определил, с характерной для него формой присутствия и тем миром, который делает себя присутствующим, отделяются от исторического движения и кристаллизируются в качестве абсолютного критерия, приложимого ко всем историческим эпохам и всем цивилизациям. В действительности есть два Грубба: один из них включен в историчность нашей культуры и, очевидным образом, не может совершать никаких действий в чужом сне, а другой вовлечен в магические взаимосвязи той цивилизации, у которой он в гостях, и он может даже украсть тыквы без своего ведома в «реальном» сне туземца. Третий Грубб, Грубб «в себе», абсолютно правильный и образцовый, существует лишь в тесных рамках полемической позиции, питаемой культурным тщеславием, которое исторический разум призван разоблачить. Высказывание «Грубб украл тыквы» имеет смысл только в границах нашей цивилизации или еще восточной цивилизации, сущностно близкой нашей, но оно теряет смысл, если мы расширяем наш историографический горизонт и включаем в него магическую эпоху. Оказывается, что в исторической методологии происходит изменение, аналогичное тому, которое происходит в методологии физической науки: принципы классической физики, прежде считавшиеся не подлежащими сомнению, теперь признаются действительными лишь применительно к макроскопическому миру. До тех пор, пока мы остаемся на полемической позиции, характерной для нашей ограниченной историографической позиции, апория миссионера Грубба – это также и наша апория. Но если мы, развивая и углубляя наше историческое сознание, включим в историческое движение присутствие и мир, делающий себя присутствующим, мы достигнем более высокой точки зрения и, преодолев полемическую установку, соприродную антимагическому характеру нашей цивилизации, воздадим должное Груббу и его обвинителю.

Выше мы выдвинули гипотезу, согласно которой, если бы миссионер Грубб смог дистанцироваться от собственного исторического уровня и достичь того уровня, в котором действовал его обвинитель, то он смог бы признать, что действительно своровал тыквы в чужом сне. В определенных условиях это «отступление» от исторического уровня западной цивилизации может действительно произойти. Но тогда начинают вступать в игру и получают признание магические формы реальности. К. Г. Юнг рассказывает следующий эпизод:

В местности Китоши, южнее Элгона, я совершил экскурсию по лесу Кабрас. Там в густой траве я чуть не наступил на гадюку, но в последний момент все же сумел через нее перепрыгнуть. Днем с охоты на куропаток возвратился мой друг, смертельно бледный и дрожащий, словно в лихорадке: по дороге домой его едва не укусила семифутовая мамба, бросившаяся на него из-за термитника. Безусловно, это стоило бы ему жизни, однако, ему удалось в нескольких шагах от себя ранить змею, выстрелив в нее из ружья. В девять часов вечера наш лагерь подвергся нападению стаи голодных гиен, которые днем раньше уже разорвали одного человека, напав на него, когда он спал. Не обращая внимания на огонь, они проникли в хижину нашего повара, и тот с диким воплем скрылся за перегородкой. Но затем, за все наше путешествие не произошло больше ничего подобного. Тот день стал предметом для размышлений моих туземцев. Для нас это простое нагромождение случайностей, для них – естественное исполнение предзнаменования, а именно события, которое произошло еще в первые дни нашего путешествия по глухим местам. Случилось так, что мы вместе повозкой свалились в ручей, а с нами и мост, по которому мы в тот момент переправлялись. Выражение лиц у моих боев было такое, словно они хотели сказать: «Да, хорошее начало». К тому же разразился тропический ливень, который промочил нас насквозь и вызвал у меня температуру, не спадавшую несколько дней. Вечером того же дня, все еще находясь под впечатлением от случившегося, я не удержался и сказал своему другу, охотнику: «Мне начинает казаться, что все это началось уже намного раньше. Помнишь сон, который ты рассказал мне еще в Цюрихе, прямо перед нашим отъездом?» Ему тогда приснился впечатляющий, кошмарный сон, будто бы он находится в Африке на охоте и на него неожиданно набрасывается гигантская мамба[292].

В качестве комментария к формам магической реальности и иллюстрации их конкретного взаимодействия в рамках экзистенциальной драмы можно привести характерное свидетельство туземца-фан по имени Мба Эяана, которое Раулю Аллье сообщил миссионер Шарль Кадье. Речь здесь идет о том, как колдун ищет жертву, чтобы исцелить больного. После разных приключений больной отправился к колдуну из клана акеле и предложил ему выбрать между сыном и невесткой.

Колдун погрузился в сон, чтобы посмотреть на них, и увидел, что умереть должна женщина. Он призвал себе на помощь всех духов акеле, которые начали войну: они выступили из деревни акеле и проникли в деревню фан, в которой находилась пара. Все фан,