руку. Пришлось хватать его и следующие пару десятков метров волочь чуть не на себе. В чахлом перелеске остановились. Связист сразу сполз на землю, и сел, ноги его не держали совершенно, хотя ранение вроде было легким. И тут же из посеченных осколками зарослей, пригнувшись, выскользнула Карина с Верочкой на руках. Она действительно, похоже, многое могла, эта неразговорчивая девчонка, умеющая стрелять. Шла бесшумно и легко, даже дыхание не сбила. Раненую несла перед собой, бережно, как ребенка. Астахов полез в сумку за индпакетами — три штуки он сохранил на случай прорыва.

Верочка была плоха, с первой секунды ясно. Пуля в грудь, даром что на излете. “Слепое. Что там Алексей Петрович говорил про расстояния? Издалека стреляли, понятно”. Обнадеживало то, что она оставалась в сознании. Девичья стыдливость еще пересиливала в ней боль, когда разрезал гимнастерку, попыталась прикрыть грудь рукой. “Тихо, тихонько. Меня бояться не надо”. Закрыл пневмоторакс оболочкой от пакета, наложил тугую повязку. Но дальше только нести, сама идти не сможет. “Бросьте меня, — едва слышно проговорила Вера. — Вы не дойдете из-за меня”. “Дойдем. Помолчи пока, разговаривать тебе… вредно”.

Связисту можно сказать повезло. Пуля вошла ниже локтя, кажется, даже кость не перебило. На всякий случай из двух штыков от карабинов Астахов сделал шину и подвесил руку. Косынка в сумке оставалась. Ходячий, уже хорошо.

“Сержант-лейтенант” не торопил, только зубами скрипел, видать, мысленно считая каждую потраченную секунду. Потом подобрал брошенные Астаховым белые упаковки от индпакетов, посмотрел строго и скомандовал: “За мной”.

Остаток ночи то шли, то ползли, то лежали. Казалось, “сержант-лейтенант” гоняет их кругами по одному месту, но нет — луна светила, как прожектор, и было видно, что двигаются они от ловушки Херсонеса, медленно, но уходят. Ни разу не поднявшись на холм, понял вдруг Астахов. Чтобы не заметили.

Несколько раз где-то в отдалении вспыхивала короткая стрельба. Не разобрать ночью в холмах расстояние, но не рядом. Видать, таких же, как они, прорвавшихся, немцы вылавливали и добивали. А потому надо было идти, не дать добить себя. На рассвете, когда даже у самых крепких ноги еле шевелились, а в груди горело огнем, случилось почти чудо — вышли к маленькому журчащему ручейку.

— Не задерживаемся, — прохрипел “сержант-лейтенант”, - пить понемногу, вода холодная. Фляги промыть и набрать. Головы и обмундирование смочить. Но не задерживаемся. Не ровен час, след найдут да собачек пустят. Привал… — он пошевелил губами, словно споря с самим собой, — привал сорок минут. Девочки, имеете время поспать.

Заснули, едва напившись, все, кроме Астахова да “сержанта-лейтенанта”. Тот пошарил в вещмешке, вытащил пригоршню сухарей. Разделил на восемь частей, одну подвинул Астахову.

— Вот так, лепила. Пока не померли. Что у нас с ранеными? Один легкий, один тяжелый? Сколько твоей девчонке осталось, если без хирургии, и сколько с хирургией? И что у тебя в сумке так лязгает?

— Связист к вечеру, максимум, к утру, затяжелеет, — ответил Астахов, — Ранение слепое, обмундирование в рану вбило. Вдобавок еще обезвоживание и усталость. Задело несильно, а шатало его — ты видел, будто враз пол-литра крови потерял, хотя там и двухсот не натекло. А Вера… Ее, если по уму, уже оперировать надо. Когда начнется нагноение — не знаю, в любой момент может. В Балаклаве больница, я ее наизусть знаю. И где окно можно снаружи открыть. Доберемся — Оленька проассистирует, шанс приличный. А сроки… они все условные. Может, через час-два затяжелеет. Может, еще сутки продержится. Только б немцы в больничке нашей госпиталь не развернули. А вот поставили бы только часовых у входа, чтоб свои не напакостили… — Астахов не заметил, как в мыслях уже выдавливал окно, через которое пару лет назад какой-то пьяница пытался пролезть за спиртом.

— Понял. Ты, лепила, очнись пока. Нам до Балаклавы если сутки — считай повезло. Эх, немощь наша боевая, полтора бойца, двое раненых…

— Пулемет бы…

— Ну ты загнул, лепила, — собеседник скривился. — Это тебе не клистир, тут уметь надо! Пулемет — это наука. Ты из него стрелял хоть раз? Я вот на учениях только. Ну перли бы мы сейчас эту дуру железную по горам, толку? Патронов все одно на пол-ленты не хватит.

— Да… как плохая винтовка.

— Что, не у меня первого пулемет просишь? — сержант помолчал. — Слушай, а что я все “лепила” да “лепила”? Звать-то тебя как?

— Игорь. Игорь Астахов.

— Роман, сержант Столяров, бывший зека, бывший лейтенант НКВД. Со всех сторон бывший.

— Ты с тех, что ли времен, горы здешние знаешь?

— Да раньше еще. Я ж по социальному происхождению из погранцов. Контрабандистов мы ловили по здешним отноркам. Тут от моря тропинок много. С тех пор и знаю.

— Мой дед их тоже знал до последнего камня.

— И он служил здесь?

— Да нет, таможню за нос водил. Царскую еще, — Астахову вдруг стало смешно. Сочини про них рассказ какой-нибудь досужий писака, любой редактор бы не глядя отправил бы такую писанину в мусор. Но вот же ж… выбираются вместе из окружения бывший пограничник и потомок настоящего контрабандиста. Чем дед промышлял, в семье говорили шепотом. Но знала о том, хоть малость, вся улица.

— Погоди, Игорек. Астахов… Дед Михайло, что ли, твой?

— Ну, да…

— Это у нас шарик такой круглый?

— Это не шарик круглый. Это Крым маленький, как командирский тревожный чемоданчик. Ты тут деда моего ловил, а теперь нас с тобой здесь немцы ловят. Глядишь не поймают.

— Да не я ловил. Я о нем только слышал. Легенды же ходили, как дед Михайло таможню морочил! Ну, проси у деда хоть каплю его фарта.

Только тут Астахов сообразил, что “сержант-лейтенант” с дедом вряд ли могли встретиться. Старик отошел от дел почти сразу, как в Крыму установилась советская власть. Старший внук службу начинал в морпогранохране. “Не ровен час, придется Мишке ловить меня, — вздыхал дед. — И словит — позор, и не поймает — сраму не оберешься”. Как-то сама собой история о дедовых похождениях перешла в разряд легенд, которые, выходит, помнило еще не одно поколение пограничников. Столяров-то ему ровесник. И все равно — смешно.

Воспользовавшись передышкой, Астахов заново переложил вещмешок, чтобы точно ничего не гремело и мешало. Потом вытащил из-за отворота пилотки иглу с ниткой и намертво зашил карман гимнастерки, чтобы не выпали документы. На несколько удивленный взгляд сержанта ответил:

— Так сохраннее. Помирать так коммунистом. Ни закапывать, ни жечь не буду, а живым они меня не получат.

— Да ты партийный у нас, — протянул сержант то ли задумчиво, то ли уважительно.

— Как выберемся, я тебе