решение об упразднении сельской общины впоследствии окажется среди ключевых пунктов Столыпинской аграрной реформы 1906–1911 годов. Как ни странно, основным соперником МВД в 60-х – 70-х были не столько конкурирующие министерства, сколько сам Главный комитет по крестьянскому делу под руководством бывалого реформатора и ярого поборника просвещенной бюрократии – великого князя Константина Николаевича. Если Валуев с Тимашевым намеревались распространить бюрократическую власть в провинции вплоть до низового, деревенского уровня, установив административный контроль и затем устранив чересчур независимых от министерства мировых посредников (на смену которым 27 июня 1874 года были официально учреждены уездные по крестьянским делам присутствия), то Константин Николаевич решительно встал на защиту общины и в целом крестьянского «уклада жизни» от, по его мнению, узколобых или же корыстных бюрократических посягательств [Чернуха 19726: 147–191].

В 70-е годы даже министерским чиновникам стало ясно, что карательные меры, вроде принудительной распродажи крестьянской собственности для покрытия податных недоимок, подорвут будущую экономическую состоятельность (а значит, и налогоспособность) «новоосвобожденных» крепостных[402]. Земельный вопрос здесь сходился с государственной фискальной политикой и требованиями по казенным доходам от налогообложения. При содействии Министерства финансов МВД проводило гибкую политику в отношении налоговых задолженностей: случаи принудительной реализации имущества были довольно редки, а крестьянам предоставлялись налоговые льготы. В конце декады МВД предприняло попытку самостоятельно определить налогоспособность крестьян нескольких губерний, однако же на уровне центрального правительства выработать общую политическую линию в этом отношении так и не удалось. Самодержавное правительство отказалось принять поддержанный МВД комплекс мер, включая предложения Валуевской сельскохозяйственной комиссии по отмене государственной поддержки крестьянской общины и облегчению выхода крестьян из нее. Отчет Валуевской комиссии являет превосходный образчик политической дальновидности, пока еще наличествовавшей в правительстве 70-х годов. К сожалению, неумелое руководство, наряду с внутриправительственными институциональными и идеологическими разногласиями, в очередной раз помешали реализации нужной законодательной инициативы. И хотя сдвиг к бесплодным решениям земельного вопроса произошел несколько позже аналогичных движений в области труда, в обоих этих направлениях проявилась все возраставшая министерская зависимость от традиционной полицейской власти. Кроме того, была отложена и налоговая реформа – и также по причине структурной и идеологической разобщенности в центральном правительстве, которому долгое время не удавалось найти компромисс по фундаментальным законодательным вопросам в отношении намеченных преобразований. На закате александровского правления Лорис-Меликов и финансовый министр С. А. Грейг предлагали отказаться от подушной подати и ревизовать всю систему сельскохозяйственного и крестьянского управления. После же убийства Александра II в аграрной политике наблюдался лишь тот же малоподвижный, «залежалый» бюрократизм, развившийся и в прочих ключевых областях уже в 70-е годы. Доминирующей целью МВД стало насаждение бюрократического контроля в сельской местности с проведением там надлежащих административных преобразований, отчего и более гибкая и созидательная политика 50-х – 60-х была исполнена духом традиционного охранительства и полицейского авторитета, одержавших в итоге верх в 80-е годы. В это десятилетие МВД и прочие правительственные отрасли принимали все более традиционно-степенные, краткосрочные административные меры в отношении стремительно развивающихся и чрезвычайно разнообразных проблем сельской жизни. Эта постепенная смена духа и целей политики МВД с параллельным восстановлением в правах министерской власти во многом устраняет кажущуюся пропасть, отделяющую Великие реформы от наследующей ей эпохи.

Свидетельствует об укреплении полицейской и в идейном плане традиционной министерской власти и политика МВД в области цензуры [Оржеховский 1973; Ruud 1969: 235–245; Lincoln: 523–558]. Еще на заре 60-х годов Валуев, поддержанный тогдашним министром просвещения Головниным, настоял на передаче существенной части цензурных управлений от Министерства народного просвещения в ведение Министерства внутренних дел. Валуев считал цензуру критически важным средством как министерской, так и общегосударственной борьбы с независимым общественным мнением и залогом сохранения бюрократической монополии в области легитимной политики. Кроме того, министр был убежден, что государству следует перейти в наступление – публично продвигать собственный взгляд на события, освещать достижения, то есть начать самостоятельно выстраивать общественное мнение, одновременно критически-враждебное революционным течениям и сочувствующее самодержавию. В 1862 году МВД приняло ответственность по надзору за печатью и целым рядом публикуемых материалов, а 6 апреля 1865 года в соответствии с предложенными Валуевым «Временными правилами о цензуре и печати» МВД препоручалось также управление и внушительным цензурным инструментарием[403]. Большая часть предварительного цензурирования журнальной, газетной и книжной (свыше 160 страниц) печатной продукции отменялась, а следить за содержанием публикации должны были сами редакторы, издатели, авторы и наборщики. Таким образом, именно на них теперь лежала ответственность в случае обнаружения цензором нарушения уже постфактум в отпечатанном материале.

Несмотря на то что по новым правилам непосредственно цензурное преследование поручалось судам, на практике само МВД – при посредстве новоявленного аппарата в виде Главного управления по делам печати – регулировало передачу дел в судебную инстанцию, а также пользовалось правом инспектировать и осуществлять надзор за большинством звеньев печатной промышленности. Более того, в точности списанные с печатного законодательства Второй империи Наполеона III валуевские «временные правила» наделяли МВД полномочиями выносить предупреждения изданиям, признанным нарушающими бюрократические стандарты вкуса и политической пристойности. После трех предупреждений следовал либо полугодичный, либо же окончательный запрет к печати издания-нарушителя. И Валуев, как известно, этим правилом воспользовался: в середине 1866 года, после покушения Каракозова, были запрещены радикальные «Современник» и «Русское слово»[404]. При этом жесткость Валуева в отношении антигосударственных публикаций не была ангажированной, и министр нередко преследовал и издания правого направления, вроде катковских «Московских ведомостей» [Ruud 1969: 241–244; Оржеховский 1973: 29–33, 46–52; Твардовская 1978: 60–70].

Несмотря на попытки правительства представить новые цензурные правила как прогрессивные, эффект был совершенно обратным, внушив лишь новые страхи, ибо печатный мир теперь вверялся усмотрению МВД – карать или миловать. Идея об ответственности постфактум, безусловно, самым пагубным образом отразилась на авторах и их готовности публиковаться – эффект, непременно сопутствующий любой системе карательной цензуры. Контролируемые публичные дебаты или же искусственная общественность – словом, то, к чему стремились реформаторы 50-х, – теперь следовало видоизменить в рамках новоучрежденной цензурной структуры; дебаты по-прежнему могли проводиться, однако же МВД, будучи охранителем государственных интересов, соответствующим образом вооружалось с целью подчинения прессы и прочего пишущего сообщества. Орудие же подобного рода предлагало отлаженный механизм утверждения традиционных бюрократических ценностей и представлений о государственных интересах. Уже при Валуеве и в особенности при Тимашеве и Макове МВД связывало свою цензурную политику с противостоянием с пореформенной судебной системой и стремлением вернуть в административный порядок монополию на политическое правосудие.

При этом в валуевский период МВД до известной степени придерживалось идеи о том, что определенные цензурные дела следует разрешать через суд, – ив новой цензурной системе некоторые дела действительно передавались в суды,