То, что лошадь делает по принуждению… она делает без понимания. При таком обращении как лошадь, так и человек скорее будут выглядеть уродливо, чем грациозно.

Ксенофонт. Об искусстве верховой езды

Сара лежала в постели, свернувшись калачиком: согнутые колени у подбородка и обхвачены руками. Одеяло из гусиного пуха, наброшенное сверху, создавало уютное гнездышко, кокон, который не хотелось покидать. Простыни из египетского хлопка по-прежнему чудесно пахли средством для глаженья, которым пользовалась уборщица. В нем сочетались ароматы лаванды и розмарина. Шторы из тяжелого серого шелка пропускали мягкий свет, но не давали слишком резко проснуться. Но по мере того как комната с антикварным комодом, огромным венецианским зеркалом и небольшой стеклянной люстрой наполнялась светом, у нее становилось все темнее и темнее на душе.

Она уставилась в стену, сосредоточилась на дыхании. Если о нем не думать, все получается само собой. Не важно, чем ты занимаешься – бегаешь, ездишь верхом, спишь, – оно работает само, поддерживая в тебе жизнь. Как только задумаешься о нем, оно становится пассивным. Ждет, пока ты наполнишь легкие. Замирает, когда у тебя в голове нехорошие мысли, когда чувствуешь, что твой желудок сжимается от страха.

Ей не избежать с ним встречи. Он будет там в пятницу, как обычно. И на выходных. Его не обманут те крохи, которые ей удалось собрать. Она закрыла глаза, прогоняя мысли, вдыхала и выдыхала.

Папá, наверное, уже проснулся; он всегда просыпался рано. Наверное, смотрит на стену. Ждет, когда комната наполнится светом и будут видны фотографии лошади и любимой внучки. Может, он представлял себя верхом на коне, которого давным-давно нет в живых. Он посылает ему беззвучные сигналы, и они несутся в танце по просторной арене. А может, он дремлет, пуская слюни, и его бесцеремонно обтирает губкой какая-нибудь медсестра, которая разговаривает с ним так, будто он не только стар, но и глуп. Сара обхватила колени еще крепче, по телу пробежала дрожь.

Накануне вечером Папá взял ее руку дрожащими пальцами. Кожа на ощупь была сухой, как бумага. От него пахло по-другому – каким-то сильным дезинфицирующим средством. Он перестал быть собой. Что бы они ни говорили о выздоровлении, при каждой встрече он становился все более отстраненным, его охватывало все большее отчаяние. Будто все, что делало его Папá, Капитаном, обожаемым мужем Нанá, уходило с каждым вдохом. Иногда ей казалось, она точно знает, что он чувствует.

В двух милях от нее Наташа проснулась от шума наполняемой ванны за стеной. И подумала сквозь сон: как эгоистичны люди, которые считают нормальным включать телевизор на полную громкость в четверть седьмого утра. Зачем некоторым обязательно слушать телевизор, когда они принимают ванну? Неужели нет места, где они могли бы просто побыть в тишине?

Выпуск новостей. Половина седьмого. Сквозь стены, тонкие как бумага, было даже слышно, как объявили время. Наташа села, почувствовав первые симптомы головной боли, которая потом усилится. Попыталась сообразить, где находится. Вспомнила: что-то случилось, что-то нехорошее. Помрачнела. Осмотрелась: незнакомое покрывало, ее сумочка на спинке стула, узорчатое бежевое ковровое покрытие, почти пустая бутылка красного вина.

События прошлого вечера пронеслись в голове, она откинулась на чужую подушку и закрыла глаза. Как посмотрела на нее та женщина – как на пустое место! Смеющиеся глаза говорили, что ей известны их секреты, она осмеивала их прошлое. Как он посмел! Наташа вытерла глаза. А почему бы и нет? А что это было, если не окончательный разрыв? Чего она от него ждала? Такой разный Мак. Когда они еще были вместе, его окружали женщины, которые рассматривали ее как серьезное препятствие. Мак был мужчиной, на которого засматриваются женщины, он всегда был более привлекателен, чем Наташа, и женщины давали ей это понять. Сначала она думала, это не имеет значения. Когда все его обаяние было предназначено только ей одной. Когда она чувствовала, что ее обожают, хотят, в ней нуждаются. На вечеринках она говорила ему, шутя: «Иди пофлиртуй», а потом, когда их глаза встречались, она читала в них, что с ней никто не мог сравниться.

После очередного выкидыша она теряла уверенность в своей женственности. Молчаливо оценивала плодовитость других женщин. Они казались ей полнокровными, зрелыми. Молодыми. Себя она стала считать старой, иссохшей. И тут он, очаровывает их, возможно, планирует завести роман с более молодой и красивой. С той, которая может родить ему детей. Как ему было себя вести? Он сердился, когда она высказывала ему подобные мысли. Стало проще вовсе ничего не говорить. Конор был первым мужчиной, который дал ей почувствовать, что это Маку с ней повезло.

Мак не принадлежал ей. Скорее всего, никогда. Лишь необходимость заставила их снова жить под одной крышей. Искусственная близость в силу сложившихся обстоятельств.

Наташа выбралась из постели, прошла в ванную и открыла воду. Потом вернулась в комнату и включила телевизор. Очень громко.

Даже индеец-следопыт не мог бы сравниться с Сарой в искусстве двигаться бесшумно. В последние несколько недель она могла внезапно появиться за спиной на лестнице или рядом на кухне. Словно решила стать как можно незаметнее, занимать как можно меньше места, не тревожить дом ни одним звуком. Обычно легкий скрип ступеней, когда девочка спускалась по лестнице, его не будил. Но Мак давно не спал.

Мария ушла около одиннадцати, через полчаса после того, как уехала Наташа. Гнаться за ней было бессмысленно: он понятия не имел, куда она направилась. Или что он мог ей сказать, даже если бы нашел.

Когда он вернулся в спальню, Мария презрительно фыркнула. Он тяжело опустился на кровать и отказался от бокала с вином, который она ему протянула.

– Она разозлилась из-за вина? Я куплю ей новую бутылку. Все равно вино было из супермаркета. – Мария сделала глоток. – В Польше вести себя так негостеприимно считается грубостью.

Он знал: Мария понимает, что дело было не в вине. На миг он почувствовал к ней ненависть. Она вела себя нарочито вызывающе и получала от этого удовольствие.

– Тебе лучше уйти.

– Чего ты так переживаешь?! – воскликнула она, натягивая джинсы и демонстративно извиваясь. – Ты целый год ее вообще не видел. Через несколько недель разводитесь. Сам говорил.

Что он мог ей сказать? Что не хотел обижать Наташу? Что, когда въезжал, глупо надеялся наладить с ней дружеские отношения? Что эта смешная, саркастичная, умная женщина останется в его жизни и после развода? Или что ее лицо, побелевшее от шока и боли, укор в сверкающих от ярости глазах не давали ему уснуть до рассвета?

Он встал, ополоснул лицо холодной водой, натянул джинсы и спустился. На кухне Сара, в аккуратно отутюженной школьной форме, делала себе сэндвич.

– Прости, – сказал он едва слышно. – Я должен был приготовить тебе завтрак.

Потер щетину на подбородке, прикидывая, успеет ли побриться.