В нормальной ситуации я бы старался облегчить ее чувство вины. Сейчас, конечно, я буду усиливать его несколькими способами, включая сексуальную активность. У Хопсон нет семьи, и мне не грозит опасность потерять ее. Я глубоко сожалею, что К. уходит. Я больше не смогу с ней работать. Надеюсь, что она никогда не восстановит в памяти мои эксперименты, когда покинет нас. Это существенная опасность, которую я не должен упускать из виду. Такое серьезно угрожало бы моей работе. Исследования такой значимости нельзя прерывать, позволяя объектам эксперимента покидать занятия.

– «Прекрасное тело»? И он часто отпускает такие комплименты, Чарльз? – с возмущением спросила Адриана.

– Весьма часто. Иногда он особо отмечает грудь. Но никогда не описывает интимных подробностей, хотя, если я правильно понимаю, он определенно имел с пациентками сексуальные отношения какого-то рода.

– А сколько ему было в тысяча девятьсот восьмом году?

– По словам Артура, ему было около восьмидесяти, когда он умер в следующем году. Несмотря на возраст, он, видимо, проявлял большой интерес.

– А что еще там говорится, Чарльз? Как вы думаете, это он убил Клэр?

– Он, конечно, переживал из-за ее ухода, но я не понимаю, как он мог это сделать.

Я пробежал еще несколько повторяющихся пассажей о практике с пациентами и дошел до следующего описания, которое, по моим предположениям, относилось к Хелен Уикем.

– Он пишет о Хелен Уикем… расстояние больше фута… дольше часа… и никаких описаний прекрасного тела, – сказал я.

– А у нее было прекрасное тело, Чарльз?

– У нее было необыкновенное тело, – тихо проговорил я.

– Как печально, Чарли! Правда? Как же вышло, что она закончила свою жизнь в Холлоуэй? – вслух размышляла Адриана.

– Как бы то ни было, я готов поспорить, что началось это здесь, в дневниках, с Гассманом, – ответил я.

Пока Адриана открывала консервы, я несколько минут читал почти в полной тишине, периодически выкрикивая что-нибудь интересное:

– М. X…три фута… три часа… целый час ходила по территории больницы… X. У…два фута… два часа… обнаженная в кабинете… так и не говорит.

– «Обнаженная в кабинете»! – фыркнула Адриана, передавая мне чашку похлебки и тонкий ломоть хлеба.

Она все еще качала головой, когда уселась в кресло с чаем и бутербродом в руках.

Потягивая бульон, я вдруг подумал, что дневник вновь сосредоточился вокруг четверых пациентов, входящих в тайный круг Гассмана, и я знал, по крайней мере видел их всех. Понятно, я не найду здесь упоминаний о Лизе Анатоль или Роберте Стэнтоне, поскольку ни один из них не знал Гассмана.

– Эти люди – те, кто еще жив, – могут ли и теперь быть связаны друг с другом каким-то способом спустя четырнадцать лет после его смерти?

– И если они связаны, сколько из них пытается нас убить? По крайней мере одна, – пошутила Адриана, вновь погружаясь в свою книгу.

Через несколько часов я начал страницу, которую было существенно труднее расшифровать. Казалось, Гассман специально старался писать как можно причудливее. Более того, он уменьшил буквы примерно вполовину и стал писать очень убористо. Как мое внимание, так и трудности в чтении резко возросли.

19 августа 1908. Сегодня я обнаружил, что существует третий уровень гипноза. Пока я буду называть его субгностической одержимостью. Примерно в три часа сегодня днем, работая с X. У., я впервые достиг его. Вернее, должен сказать, что впервые его заметил, – возможно, такое случалось и раньше. У. сидела по другую сторону стола от меня в субгностическом трансе. Как обычно, она прошла через этап опустошенности, за которым последовали галлюцинации о том, как она отправляется в свое убежище. Я пытался заставить ее говорить. Это было утомительно, и, как обычно, я потерпел неудачу. Я закрыл глаза и сидел, постукивая пальцами по столу. Я осознал, что звук постукивания перерос в ритмические щелчки. Открыв глаза, я увидел, как ее пальцы повторяют мои движения. Затем понял, что мои пальцы перестали двигаться, а ее пальцы продолжали движение.

Как только я понял это, она перестала барабанить по столу. Я ничего ей не говорил, не давал никаких указаний. Я даже не хотел, чтобы она стучала пальцами.

Моя первоначальная гипотеза заключалась в том, что в отсутствие других указаний она просто повторяла за мной. Я попытался заставить ее сделать это снова, но безуспешно. Наконец, утомленный безуспешными попытками, я снова откинулся на стуле и закрыл глаза, чтобы подумать. Тогда я снова услышал стук ее пальцев. Я знал, что стучит она, а не я, но не открыл глаза. Я понял, что стучать пальцами по столу – моя постоянная привычка, когда я сижу и думаю. Стук снова прекратился, но я не открывал глаз. Потом я пожелал сам начать барабанить пальцами. Звук раздался снова – такой же, как и раньше, но его издавали ее пальцы, а не мои.

Я попытался сохранять спокойствие, но стук снова прекратился. Мне удалось проделать это несколько раз. X. У. делала то, о чем я только думал. Более того, я давал указания сделать это не ей, а себе.

Все еще закрыв глаза, я представил себе, что поднимаю руку. Когда я почувствовал, что слегка поднял ее, я дал ей упасть. Я ощутил, как она падает, почувствовал удар о стол, но звук сказал мне, что это была ее рука. Я снова поднял руку и, когда открыл глаза, увидел собственные руки на столе, в то время как ее была поднята в воздух. Рука упала. Я был слишком возбужден, чтобы продолжать.

Я увидел сегодня, что могу управлять телом Хелен У. на расстоянии примерно двух футов. Боже мой!

– Адриана! – позвал я. – Знаете, что он мог делать?

– Закончите завтра Чарли, – пробормотала она, уже успев задремать в большом кресле. – Ложитесь спать.

– Он мог управлять ими при помощи одной только мысли!

Без слов она встала с кресла, подошла к кровати и свернулась на ней.

Я встал и прикрыл ее покрывалом. Потом пошел ко второй кровати с дневниками. При этом из одного выпали два листка и приземлились на пол. На одном был рисунок: на обрывке бумаги обнаженная женщина наклонилась вперед. Другой представлял собой вырезку из газеты за 1907 год, где описывался новый роскошный дом Конан Дойла в Крауборо. Я внезапно расхотел спать. Это было доказательство того, что Гассман достал и сохранил рисунок, имеющий отношение к письму. Мог ли кто-нибудь увидеть рисунок и услышать о его происхождении до смерти Гассмана? Этот вопрос на десять минут отвлек меня от чтения: я обдумывал тот факт, что этот обрывок бумаги в течение двенадцати лет пролежал в гробу Гассмана. Естественно, ни один заговорщик не мог видеть его все это время. Кто же, кроме самого Гассмана, мог о нем вспомнить и так точно описать по прошествии этих лет?

На следующих двадцати страницах Гассман продолжал работать над открытием, сделанным с Хелен Уикем. Он мог просто думать о тех или иных действиях, а пациент выполнял их. К счастью для меня, он вернулся к прежнему стилю письма после первой записи о субгностической одержимости. Я прочитал, что через несколько дней после происшествия с Уикем он проделал то же самое с Мэри Хопсон. Через месяц он был способен собственной волей заставлять всех четверых пациентов выполнять простейшие движения, пока они находились близко к нему и ничто его не отвлекало. Расстояние должно было быть не больше трех футов, и он мог проводить процедуру только в тишине кабинета.