— Мы поносники? — вскочил Добчинский и от душившей его ярости стал дергать себя за галстук. — Да я… да я…

— Господа, — встал между брызгающими слюной, и осыпающими друг друга оскорблениями журналистами Ося Финкельштейн. — Мне кажется, мы вошли в нашем чудесном полете в зону сильной встряски и громовых разрядов. — Не будем наэлектризовывать атмосферу. Прервите ваш эстетический спор. Закроем эту главу соуп-оперы. Жертв и без того достаточно. Я предлагаю спуститься к нам в подвал и ознакомиться с винными погребами конного ротмистра и конногвардейца князя Якова Петровичу Шаховского.

Журналисты разом умолкли. Сперва на их лицах отразилось недоумение, лицевые мускулы стали расслабляться, слегка притух яростный блеск глаз, и вот уже на губах мелькнула тень улыбки, в глазах загорелся вопрос: неужто и впрямь есть такие погреба? Ведь это сенсация! И чертовски любопытно: что же сохранилось в этих погребах? Что соблаговолил пить князь и конный гвардеец ротмистр Яков Петрович Шаховской?

Но прежде чем спуститься в подземелье, давайте заглянем и выясним: что же творилось в эти минуты перебранки, в душе Оси Финкельштейна и Фемистоклова, о чем они думали? Маленькая препарация их душ нисколько не повредит здоровью персонажей, списанных с натуры и занимающихся своими делами, пока мы водим их тени по страницам романа.

Слушая болтовню журналистов, Ося начинал понимать, что особого прока от репортеров в уличных борениях и отстаивании его законных прав на лоток не будет. Не так-то просто было осуществить задуманный Фемистокловым план и развязать войнушку среди ментов. Борцов за правопорядок, увы, не отыскать в коридорах милицейского начальства. Тщетными оказались и попытки сподвигнуть на чистку ментовских мозгов и душ начальника Управления собственной безопасности Василия Николаевича Ремезюка, возглавлявшего, попросту говоря, епархию по надзору за чистотой милицейских рядов. Хотя в мозгу не укладывается, как это мою «собственную» безопасность от ментов может оградить мент же. А если и он продажен? Почему надзор не осуществляет иное, скажем, гражданское ведомство? Впрочем, что толку искать логику в стране абсурда. В голове Оси все прочнее утверждалась мысль позвонить Михаилу Задорнову, приехать и все рассказать. Тревожить Жванецкого не имело смысла. Миша стал ленив, тяжел на подъем, он уж не просекал болевые точки времени и жил эксплуатацией старых образов — «начальника транспортного цеха ликеро-водочного завода»… Он спокойно жил на даче в Серебряном Бору, на своей громадной даче оплывшего розовым жирком уставшего борца. Борца с привилегиями. Денег у Миши было предостаточно. Одни выступления на Брайтон-Бич перед «русскими» евреями и одесситами принесли ему в июле хорошие бабки. Его вояжи по русским и еврейским колониям Америки даже со старой программой имели бешеный успех. И на текст уже мало обращали внимания. Жванецкий был в глазах ностальгических эмигрантов носителем бацилл смеха. Стоило ему сделать гримасу, кинуть пару одесских словечек — и бациллы смеха начинали стремительно поражать зал, эти бациллы второй свежести были смертельны и смехоносны. А Жванецкий мог бы сделать репризу из лоточной войны. Мог бы сочинить скетч! Скетч только про ментов. Азербайджанскую группировку он ни за что не стал бы вплетать в ткань юмориады. Постарев, он стал мудро-труслив, мудро-осторожен. Он мог мирно порассуждать перед телекамерой о женской привязанности, о мужской неверности. Задорнов не таков. Он тоже осторожен и предпочитает описывать русских за границей, обогатившихся придурков, но может непредсказуемо перейти из галопа в аллюр. Он бы, возможно, отбил лоток. Но захочет ли светиться? Менты могут обнародовать, что он один из учредителей «Экспериментальной студии» и борется за свой личный интерес. А в бичующем юморе личного интереса быть не должно. В этом вся загвоздка. Была еще одна тайна, тайна, о которой Ося ни за что не стал бы рассказывать даже Фемистоклову, даже Папюсову. И состояла она в том, что Ося отправил цидулю на имя президента и описал историю с лотками, историю с гексогеном, описал; свои опасения по поводу беззащитности президента на трассе и то, что вскоре на ней будет громадная стоянка машин под патронажем чеченцев. И из любой машины его могут запросто отстрелять… На нечетной стороне Нового Арбата уже начали строить эту стоянку. И убрали все лотки. Мафия хозяйничала вовсю на президентской трассе. А президент Путин и не ведал, что творится у него за спиной. Он то увлечен был войной в Чечне, то мотался по заграницам, играл в какие-то «шанхайские форумы», создавая «атмосферу борьбы со злом, наркотиками, терроризмом, нищетой…», он создавал «надстройку власти», он отшлифовывал ее до блеска, но Ося хорошо помнил из институтского курса политэкономии, что надстройка зиждется на базисе, а базис — это производство. И, может, Путин об этом забыл? И чем больше в стране не занятых делом, болтающихся людей, чем больше уличных торговцев чепухой, тем крепче криминал… Осю все на Арбате считали хитрым евреем. Он был хитер в мелочах, он подсекал мелочевку, но по крупному счету он был наивняк. В душе он остался ущербным «советским человеком». И даже был патриотом. Хотя патриотизм свой тщательно скрывал, чтобы не выглядеть дураком. Капиталист в нем барахтался, но был каким-то малокровным, аморфным. И это письмецо, написанное по совету одного очень мудрого человека, такого же наивняка, как и он сам, Ося отнес и сдал собственноручно в приемную корреспонденции в адрес президента и Федеральной службы охраны президента, что находится в Кутафьей башне. Вывески там нет никакой, но всегда днем открыта настежь дверь чуть правее от камеры хранения, где сдают вещички экскурсанты в Кремль.

Ося хотел отправить письмо без обратного адреса, но женщина в окошке, в погонах капитана и кителе цвета хаки, сказала ему, что без обратного адреса нельзя. Письмо не примут в почту и экспедицию.

— Да вы не бойтесь ничего, смело пишите свой домашний адрес, — сказала она с матерински ласковыми нотками в голосе и облучила его дружеским прищуром голубых с мельчайшими розовыми прожилками глаз. Она напомнила Осе чем-то энкавэдэшницу из старых советских фильмов, усталую и простоватую энкавэдэшницу, которая служит не потому, что верна товарищу Сталину и его делу, а потому, что хочется жрать и надо кормить детей, а больше служить негде. Да и тут, в сущности, платят копейки — стучи не стучи на коллег…

— Пишите, пишите, никто к вам домой не приедет, — мягко, почти умильно добавила она, глядя со смешинками в углах рта на растерянного Осю. — А если уже очень хотите, напишите просто: «До востребования». И укажите номер почтового отделения…

Они разговорились. Женщину-капитана из Кутафьей башни звали Татьяна Алексеевна. В башне пахло мышами и сыростью. На маленьком столике перед окошечком за сеточкой с прорезью для писем стоял большой щербатый таз с водой, в который с потолка мерным музыкальным звоном били бульки, брызгая по столу. И чем полнее был таз, тем меньше капали бульки, тем мягче отдавался их перестук, напоминавший чем-то просачивающееся в бездну время. Татьяна Алексеевна неторопливо вытирала тряпкой стол. Было в этой процедуре что-то домашне-житейское, разрушавшее атмосферу официоза, которой были пропитаны все фирмы, все предбанники фирмачей в Москве. И в этой домашней, такой дурацки-милой обстановке, Татьяна Алексеевна выглядела чуть ли не царевной в погонах, хотя погоны абсолютно не шли ей. А китель цвета хаки шел к ее светлым волосам, зачесанным на пробор и скрепленным тайваньскими заколками.