И вот я сижу в коробке на уровне поля, прямо в логове зверя, среди этих «особо приближенных» ублюдков, заливаю в себя пиво банками, лопаю жирнейшие хот-доги, вступаю в дебаты с фанатами «Доджера», а игроков «Доджера» на поле разношу в пух и прах. (Из меня вышел бы нехилый футбольный хулиган.)

Наступает шестой или седьмой иннинг, «Метс» выигрывают, но тут подачу делает Валенсуэла[227]. Фернандо на пике формы и популярен невероятно. Он ничуть не уступает соперникам, и кажется, что для «Доджера» еще не все потеряно. Фанаты команды не отрываясь следят за каждой подачей, каждым замахом.

И вдруг у меня болезненно сжимается в груди. Ощущение терпимое, на приступ не похоже. Просто кажется: «Надо хорошенько распрямить грудь, и все пройдет». Но ничего не проходит.

«Что-то мне нехорошо, – говорю я Джерри. – Проводи-ка меня к медсестре. Надо найти медпункт». В общем, отправились мы в медпункт. Вам я этого делать не советую. Если читателю интересно мое мнение, то, планируя сердечный приступ на «Доджер-стэдиум», не обращайтесь за помощью к тамошней медсестре. Все, что вам могут предложить там от сердечного приступа, это: 1) заставить вас лечь; 2) спрашивать, как вы себя чувствуете.

– Это не инфаркт, – сказал я Джерри. – Но лучше съездить в больницу и проверить.

На стадион нас привез на лимузине Джон Баттист, педагог по актерскому мастерству и наш общий друг, он же наш водитель. Мы договорились, где встретимся с ним после игры. А пока он собирался переставить машину в другое место и потусоваться с водителями лимузинов. Поэтому где он сейчас, мы понятия не имели.

Все это заняло минут тридцать. Необратимые повреждения сердечной мышцы наступают через несколько часов. Ничего этого я не знал, как не знал и того, что у меня таки инфаркт. И тут Карлину улыбнулась удача. Обычно тупорылые фанаты «Доджера» действуют по накатанной схеме и сваливают в разгар седьмого иннинга. Стадо ломится к выходу, и тысячи толстомордых утырков забивают все проходы. Но на этот раз они остались сидеть. Так что, хотя «доджероманы» и поспособствовали моему инфаркту, благодаря им же все обошлось.

Джерри, который на этом стадионе никогда раньше не бывал, моментально нашел Джона – там, где мы его и оставили, рядом с машиной. Я лег на заднее сиденье, и Джон ломанулся как маньяк из центра Лос-Анджелеса в больницу Святого Иоанна в Санта-Монике. Эти двадцать шесть-двадцать семь километров он пролетел за десять минут.

Когда мы прибываем, дела мои совсем плохи. В машине я был еще в сознании, а потом то и дело выпадал из реальности. А может, это медики меня вырубили, и я отключился. Я почти ничего не помню. Вам дают нитроглицерин, а если от него у вас раскалывается голова, вам вкалывают морфин от головной боли. Врачи пытаются уравновесить риски и избежать ухудшения. Все, что они могут, это стабилизировать ваше состояние.

Когда я наконец-то прихожу в себя, то вижу рядом Бренду и Келли. Келли рыдает не умолкая. Я говорю: «Не волнуйся, солнышко, со мной все будет хорошо». От этого рыдания заходят на новый круг. Я тогда не знал, что пульс у меня падал до двадцати, и Бренде сказали, что я «ухожу». Больше медицинская бригада ничем помочь не могла. Главных женщин моей жизни пригласили со мной проститься. А я снова теряю сознание.

И вдруг в последний момент кому-то приходит в голову использовать стрептокиназу. Сейчас стрептокиназа, эффективный способ растворения тромбов, стал неотъемлемой частью кардиотерапии в отделениях скорой помощи, а в то время она только начинала внедряться и была далеко не во всех больницах. По стечению обстоятельств центр Святого Иоанна как раз с ней экспериментировал. У Бренды спросили разрешения, она, разумеется, сразу согласилась. Это вернуло меня к жизни.

Врачи хотели пойти дальше и провести операцию на открытом сердце, но Бренда не дала согласия. Не знаю почему. Вам вскрывают грудь, ломают ребра, раздвигают их в стороны, как дверцы, и вынимают сердце; из ноги вырезают артерии и пришивают их к вашему сердцу, помещают сердце обратно и зашивают. Ничего особенного. Не страшнее чем человеческие жертвоприношения ацтеков.

Она слышала от кого-то, говорила мне потом Бренда, что у многих мужчин после операции на открытом сердце резко меняется характер. А вдруг и со мной так случилось бы – приступы страха, замкнутость, невозможность работать? Это меня точно убило бы.

Может, она и права, но если бы я принимал решение, то, скорее всего, сказал бы: «Режьте!» Не думаю, что какая-то операция могла отразиться на моем характере. Во-первых, я настроен весьма оптимистично и позитивно. Во-вторых, я не люблю быть как все. Не дождались бы от меня охов: «Я так рисковал. Меня изрезали. Я инвалид. Это так повлияло на меня!»

Я понимал, что чуть не умер. Я не хорохорился, типа: «Ничего страшного! Принесите мне пивка». Но и не зацикливался на этом. Большие Философские Откровения меня не посещали. Хотя точно могу сказать: я посмотрел смерти в глаза. И понял, что еще не время.

Хотите знать, что там у комиков с медицинским тотализатором? Докладываю. Первым перенес инфаркт Ричард Прайор. Потом инфаркт добрался до меня. Потом Ричард себя поджег [228]. Полный пиздец! Потом я перенес второй инфаркт. На данный момент… Инфаркты: Карлин – два, Прайор – один. Самоподжоги: Ричи – один, Карлин – ноль.

После бесцельного барахтанья конца 70-х фильм «Карлин в „Карнеги-холле“» 1982 года стал переломным моментом в моей карьере. Этот материал я бы не назвал выдающимся: помимо инфарктного тотализатора и «Семи неприличных слов» (включенных по особой просьбе мистера Фукса), основное время занимал номер «Где я храню свое барахло».

По традиции своим выступлением я был недоволен. Как и Бренда. Она без конца твердила, что Джерри сошел с ума, настаивая на «Карнеги-холле», где можно было сделать только одно шоу, без всяких подстраховок. Она довела меня буквально до слез. Но я считал, что она права: я профукал такую возможность!..

Джерри думал иначе. Он оценил мое выступление как «неплохое». А еще, в отличие от меня, он увидел в этом определенный символизм. Я вернулся в «Карнеги-холл», где блистал десять лет назад на подъеме карьеры. Я доказал, что могу восстановиться после «большого сердечного переполоха», от которого чуть не умер, и даже шутить об этом. Исчез тот порхающий по верхам, неопределившийся, фамильярный Джордж, каким я был в 70-е. Выйдя на сцену, я подхватил нить с того места, на котором когда-то ее оставил, и удерживал зал до последней минуты. Конечно, не все прошло гладко, я нервничал и терял темп, но за всем этим проступал новый образ, меткий и смелый, как никогда раньше.