Злой он, как чёрт, это любому понятно. И его матери, вынырнувшей из кухни с огромным блюдом, наполненным печёным картофелем; и его отцу, что и меня-то не сразу замечает, смиряя задумчивым взором эту странную пару; и Славе, который как-то вмиг теряет былую говорливость. Все рассаживаются по местам и теперь напряжённо молчат…

– Итак… Кому салатик? – только Ирина Васильевна и пытается спасти ситуацию. Не дождавшись ответа от домочадцев, хватает тарелку мужа и, едва ли не доверху наполнив её закуской, излишне шумно звякает тарелкой о стол. – Дима, ты бы гостью нашу поприветствовал. Девочка ради нас такой путь проделала!

– И вправду, Саша! Безумно рад! Вот вы оказывается какая!

Боже мой, это пытка… Бесконечная пытка, полюбоваться которой собралась вся семья Ковалевских. Смущённо хлопнув ресницами, отвечаю на крепкое рукопожатие хозяина дома, и вновь опустившись на стул, об одном молю: только бы прекратили! Не задавали вопросов, перестали разглядывать, и, наконец, приступили к еде… Только разве мне может так повести?

– Так значит вы волонтёр? – салат Дмитрий Юрьевич вниманием не обделяет, но и мне выдохнуть не даёт. Подаётся вперёд, чтобы не упустить ни одного слова из моего сбивчивого рассказа и постоянно кивает, неспешно пережёвывая еду. – Похвально, Александра. В наше время такие люди встречаются нечасто… Да что уж там, я человек обеспеченный, а от благотворительности далёк. Но теперь исправлюсь! Обязательно исправлюсь, обещаю.

Он, вообще, много чего обещает: пока его супруга подкладывает мне мясо, клянётся помочь нашему с Таней приюту, когда отправляет в себя четвёртую рюмку водки, всерьёз подумывает о строительстве подходящего здания, а на шестой, прикладывается губами к моей щеке:

– Я всегда о дочке мечтал! Родной бог не дал, зато с вами свёл, – произносит, сверкая захмелевшим взором, а его супруга, не меньше меня смущённая таким заявлением, графин с водкой подальше отставляет:

– Ну, будет тебе, разошёлся… И девчонку смущаешь, и ерунду городишь уже. У нас вон Мариша есть, скоро внучок появится… Ты бы на спиртное не налегал, только из больницы выписался! Да и тебе Глеб не мешало бы остановиться. Мариш, ну-ка давай сюда чёртов коньяк.

Наверное, вот оно? Тот самый миг, которого я так боялась? Ведь сидящая напротив девушка послушно тянется к почти пустой бутылке, а заметно опьяневший Глеб грубо отмахивается от её руки. Вновь не смотрит даже, оттесняя супругу локтем, и демонстративно доливает остатки в бокал:

– Я уж как-нибудь сам разберусь.

Незнакомый. И для своей семьи и для меня, ведь таким я его прежде не видела… И Марина тоже, иначе не залилась бы краской, испуганно прижав к груди трясущиеся пальцы, и, затравленно глянув на каждого из нас, не подскочила бы со своего стула.

– Мариш! – Ирина Васильена ошарашенно глаза округляет, а я её невестка прочь уносится.

И вновь только один вопрос: для чего я здесь? По какому праву, вообще, наблюдаю за этой драмой? А эта драма, не иначе, ведь стоит девушке покинуть стол, всё в этом доме приходит в движение: хозяйка, зло отчитывая младшего сына, принимается убирать со стола спиртное; её муж молча таращится себе под ноги; Глеб как ни в чём не бывало продолжает есть, а Слава, бросив салфетку в один из салатников, торопится догнать беглянку. Одна я, как статуя…

– Сашенька, вас не затруднит? – но и меня эта драма стороной не обходит.

Ирина Васильевна кивает в сторону коридора, одними глазами умоляя меня вернуть несправедливо обиженную невестку за стол, а я от одной мысли об этом леденею… Потому что, по сути, я во всём виновата, а как всё исправить до сих пор не придумала.

Киваю, толком не представляя где мне искать Марину, но по коридору шагаю довольно быстро: библиотека, ванная, кухня, огромная гостиная, убранство которой я разглядеть не успеваю. Торможу у широкой винтовой лестницы, но прежде чем заношу ногу над первой ступенькой, краем глаза замечаю неприметную дверь. Кабинет? Он самый, только и его красоту не оценить: неуверенно толкаю полотно, но прежде, чем успеваю распахнуть его настежь, испуганно вздрагиваю. А вместе со мной и Марина, застывшая посреди кабинета.

– Простите, – шепчу, уже пятясь назад, а она неуклюже отпрыгивает от Славы, только что прямо на моих глаз, стиравшего слезы с её щёк совсем неродственными поцелуями…

Незнакомец

Пьяный я. Совсем не планировал надираться, но чем дольше длится этот дурацкий спектакль под звучным названием «Счастливая семья», тем чаще моя рука тянется к рюмке… Тем чаще Марина незаметно дёргает меня за рукав рубашки, при этом сверля дыру в моём виске пылающими обидой голубыми глазами.

Только прав у неё на это нет. Одёргивать, тяжело вздыхать, то и дело отодвигать от себя тарелку, всем своим видом крича, что лишь по моей вине она сегодня осталась без ужина… Я ей аппетит испортил. Впрочем, как и Саше, что за вечер едва ли осилила треть щедро выложенных перед ней угощений. От стыда горит, в то время как стыдиться должны другие…

– Я уж как-нибудь сам разберусь, – грубо отталкиваю Маринину руку, сам перехватывая пузатую бутылку с крепким пойлом, и, намеренно не взглянув на присутствующих, выливаю остатки в свой опустевший стакан. Чёрт, теперь и за руль не сесть – в глазах двоиться, жена и вовсе размытым бесформенным пятном мелькает перед глазами и, взбудоражив родню, скрывается за дверью, не забыв напоследок ей хлопнуть.

Сдулась. Как, впрочем, и я, как-то враз растерявший энтузиазм и дальше играть роль заботливого мужчины. Потому что заботиться не о ком, а та, что по праву владеет моим сердцем, теперь смотрит на меня с укоризной. Чему-то кивнув, стул отодвигает, салфетку аккуратно кладёт на тарелку… Марину жалеть собралась? Похоже, ведь стоит ей уйти, мама с силой пихает меня в плечо:

– Ты чего устроил? Не стыдно перед семьёй?

– Нет, – к чему и дальше претворяться? Коньяк допиваю, не дрогнув от очередной оплеухи, на этот раз прилетевшей мне руке, да на отца глянув, признаюсь:

– Мы с Мариной разводимся, мам.  

Выходит резко, но попробуй я всё же смягчить эту новость, эффект всё равно был бы тот же: мать испуганно вскрикивает, машинально хватаясь за сердце, и тут же оседает на ближайший стул.

Так правильно. Правильно положить конец постановке, которая явно затянулась: если до амнезии я готов был беречь материнские чувства, теперь понимаю, что рано или поздно правда всё равно вырвалась бы наружу. Горькая для семьи и не менее отвратительная для меня: к Марине и чувств никаких, кроме полнейшего непонимания, что мы делаем вместе, а злоба всё равно душу рвёт.

– Как?! – а стоит маме схватить меня за рукав, испуганно выкрикнув этот вопрос, ещё и больно становится почти физически. Уж не знаю, от цепких ли пальцев, наверняка оставивших отметины на локте, или от слёз, что градом стекают по её щекам.

– Глебушка… Ты что такое говоришь? Вы же столько лет вместе! Дима, ты хоть его вразуми, – я отворачиваюсь, не в силах и дальше наблюдать за чужими терзаниями, а не меньше меня захмелевший отец, встаёт со своего места, и, преодолев разделяющие нас расстояние, неловко касается сгорбленной женской спины.