– Давай, Том, вперед! – понукал коня Зуга.

Его охватило беспредельное отчаяние. От абсолютной неподвижности и безжизненности крохотного изломанного тела бросало в дрожь.

– О Господи! – вслух сказал Зуга, проталкивая слова через забитое пылью, высохшее от жажды и перехваченное от ужаса горло. – Только не это!

Ему почудилась изящная шейка, повернутая под невероятным углом на сломанных позвонках. Или это жуткая бескровная вмятина на макушке? Огромные темные глаза смотрят невидящим взглядом и становятся бессмысленными… Нет, Господи, только не это!

На полном скаку вытащив ноги из стремян, Зуга спрыгнул с Тома и, пошатываясь, помчался туда, где лежала Луиза.

Она вдруг легко вскочила на ноги.

– Ко мне, мой хороший! – крикнула она, подбегая к Метеору. Жеребец рванулся раз, другой и встал на ноги, задрав голову. – Ах ты, умница! – засмеялась Луиза хриплым от возбуждения и дрожащим от усталости голосом.

У нее не оставалось сил, чтобы вскочить в седло одним прыжком. Сунув одну ногу в стремя, она подпрыгнула и устроилась на спине лошади. Зуга наблюдал за ней с отвисшей челюстью.

Усевшись в седло, она посмотрела на Зугу сверху вниз.

– Майор, притвориться мертвым – старый индейский трюк!

Луиза развернула Метеора к финишу.

– Посмотрим, сможете ли вы добежать до финиша на равных!

Метеор помчался к флажкам.

На мгновение Зуга остолбенел, не в состоянии поверить, что она научила жеребца так убедительно падать и лежать неподвижно. Внезапно страх за Луизу и отчаяние при виде ее мертвого или искалеченного тела превратились в ярость.

Бросившись к Тому, Зуга завопил вслед обманщице:

– Мадам, да на вас пробы ставить негде. Господи, прости!

Она обернулась и весело помахала в ответ:

– Майор, вы простофиля, но я вам это прощаю!

Метеор нес ее к финишу с такой скоростью, какая бедному Тому и не снилась.

* * *

Зуга Баллантайн был пьян в стельку. Впервые за двадцать два года, проведенные с хозяином, Ян Черут видел его в таком виде.

Майор сидел очень прямо на деревянном стуле с высокой спинкой: щеки странно побледнели, глаза горели тусклым блеском, в точности как неотшлифованные алмазы. На столе, покрытом зеленым сукном, стояла третья бутылка капского бренди. Зуга неуклюже протянул к ней руку и опрокинул. С громким бульканьем алкоголь полился из горлышка, впитываясь в ткань.

Чертыхнувшись от неожиданности, Ян Черут поставил бутылку на место.

– Черт возьми, если ты хочешь потерять Чертовы шахты, то я не возражаю, но разливать бренди не позволю!

Язык у него слегка заплетался: слуга и хозяин начали пить за час до заката.

– Что я скажу мальчикам? – пробормотал Зуга.

– Скажешь, что у них отпуск – впервые за десять лет. Мы все теперь в отпуске.

Ян Черут налил в кружку бренди и поставил ее перед Зугой. Потом плеснул себе, подумал и плеснул еще столько же.

– Старина, я ведь все потерял.

– Точно! – радостно согласился слуга. – Хотя было б чего терять.

– Я потерял участки.

– Вот и хорошо, – кивнул Ян Черут. – Десять лет эти проклятые дырки в земле вытягивали из нас душу – да еще и голодом морили!

– Я потерял птицу.

– Еще лучше! – Ян Черут отхлебнул из кружки и одобрительно причмокнул. – Пусть теперь мистеру Родсу не везет. Эта птичка его прикончит, как нас чуть не прикончила. Поскорее пошли статую Родсу и благодари Бога, что избавился от нее.

Зуга медленно опустил голову, закрыв лицо ладонями, и голос прозвучал глухо:

– Ян Черут, все кончено. Для меня дорога на север закрыта. Мечты больше нет. Все было напрасно.

Пьяная улыбка медленно сошла с лица Яна Черута, сменившись выражением глубокого сочувствия.

– Ничего не кончено. Ты молод и полон сил, у тебя два взрослых сына.

– Их мы тоже потеряем – и очень скоро.

– Тогда у тебя по-прежнему останусь я, как это было всегда.

Зуга поднял голову и посмотрел на коротышку-готтентота.

– Что нам теперь делать?

– Прикончим эту бутылочку и откроем следующую, – решительно заявил Ян Черут.

* * *

Утром они погрузили статую на повозку, заботливо подстелив солому. Зуга с помощью Джордана натянул поверх потрепанный и грязный кусок брезента.

За работой оба молчали. Закончив, Джордан прошептал так тихо, что Зуга едва расслышал:

– Папа, ее нельзя отдавать.

Зуга повернулся к сыну – и точно впервые увидел его за все эти годы.

Потрясенный, он осознал, что мальчик вырос. Должно быть, в подражание Ральфу, он отпустил усы – густая золотистая полоска подчеркивала нежную линию губ: Джордан не только повзрослел, но и определенно похорошел.

– Неужели ее нельзя оставить? – спросил он с ноткой отчаяния в голосе.

Зуга молча уставился на сына: сколько же ему исполнилось? Двадцатый год пошел, а ведь еще вчера был мальчишкой, малышом Джорди. Все изменилось.

Отвернувшись, Зуга положил руку на завернутую в брезент статую.

– Нет, Джордан. Я проиграл пари, отдать долг – дело чести.

– Но мама… – Под суровым взглядом отца Джордан умолк.

– Что мама? – резко спросил Зуга.

Джордан отвел глаза, шелковистые щеки залила краска.

– Ничего, – поспешно ответил он и пошел к переднему мулу. – Я отвезу статую мистеру Родсу.

Зуга торопливо кивнул: слава Богу, самому не придется исполнять эту прискорбную обязанность!

– Спроси у мистера Родса, когда он подпишет бумаги на передачу Чертовых шахт.

Зуга прощальным жестом прикоснулся к статуе, поднялся по ступенькам и не оглядываясь вошел в дом.

Джордан повел упряжку мулов по изрытой колеями дороге. С непокрытой головой, высокий и худощавый, он двигался с какой-то особенной грацией, легко ступая по мягкой красной пыли. Подняв подбородок, юноша смотрел прямо перед собой задумчивым, все замечающим взглядом поэта.

Встречные, особенно женщины, смотрели ему вслед, и их лица смягчались, но Джордан шагал так, будто вокруг никого не было. Он безмолвно твердил обращение к богине: «Зачем ты убежала? Здесь тебе было бы лучше…» Джордан столько раз повторял эти слова, что они стали частью его самого. «Может быть, ты вернешься к нам, Великая богиня?»

Она уходила – и Джордан думал, что не выдержит боли расставания. Статуя, богиня и мать в его воображении слились в единое целое, став последней ниточкой, связывавшей с матерью: Алетта превратилась в Великую богиню.