Был жив.

— Тогда я к нему, надо проведать.

Пастух и музейщик были давними друзьями. Якуня показал Кучерову в горах и тайге много интересных каменных глыб и скал, искореженных деревьев, пней, которые теперь красуются в музее. При нем Кучеров не закрывал свою записную книжку: то незнакомое словечко выпустит Якуня, то целую поговорку: «Пошел человек по золото, считай: ушел неворотно». (Случалось нередко, что золотоискатели не возвращались домой, вместо золота находили себе смерть.)

— Жив! — обрадовался Якуне Кучеров. — Посудачим еще разок.

— Мне умирать нельзя, — отозвался Якуня. — Коровушки сильно молока сбавят.

— Да живи, живи! Никому не мешаешь, — сказала Марья.

— Недавнось помешал было. — И Якуня пожалобился Кучерову, как пробовали отставить его от пастушества. — Спасибо коровушкам, они выручили. Скотинка, она умней человека бывает. Человек думает: ох, завод, крепко, железно, вечно. А завод погудел, пошумел, нагрязнил, надымил и не понадобился. А скотинка знает: без нее не живать человеку, а ей не гулять без пастуха. Так что я вечно буду надобен.

— Вечных не бывает, — всунулся в разговор Степка. — Сколь ни храбрись, а придется отдавать дудку.

— И отдам. Вот ему в музей. Дудочка стариннейшая, таких давно не делают. Могу отдать и кафтан, и лапти, и ложку, — расщедрился Якуня. Но Старье берем сказал, что ему интересна одна дудочка, а кафтанов, лаптей, ложек в музее завал.

— Вечных не бывает, говоришь? — вдруг обратился Кучеров к Степе.

— Все умирают.

— Как тебя зовут, умник?

— Степкой.

— Степаном. Хорошее имя, большое, высокое. Вечное имя.

— Вечное? — удивился Степка. — Кто же вечный-то?

— Учишься? — спросил Кучеров.

— Пять зим ходил.

— Тогда знать должен.

Но по растерянному, глупому лицу парня было ясно, что не знает.

— Степан Разин, Степан Халтурин, Степан Чумпин.

— Про первого Степана слыхал, — обрадовался Степа.

— У нас, на Урале, да не слыхать… Тут и глухой услышит, столько про него сказаний, песен. А про других прочитай! Если будет время, я расскажу. Всех этих Степанов надо знать. — Кучеров говорил и глядел строго. — Помни, ты — парень с большим именем. Серьезно носи его!

На две недели вернулись в Дуванское шум, суета, крики… По-прежнему залязгали буфера вагонных платформ, застучали колеса на рельсовых стыках. Пелись песни, ночами был разгул. Но минули две недели, развезли завод, угнали последние платформы, и навсегда умолк шум артельного труда.

Степа в те дни часто покидал огород и тачку; его влекло на станцию, хотелось в последний раз взглянуть на станки и машины, в последний раз потрогать рукой их блестящую холодную сталь.

Ему не удалось еще поговорить с Кучеровым о Степанах, так и расстались с одним первым разговором. Осенью, когда пошел в школу, он спросил про двух Степанов — Разина и Халтурина — учительницу. Она дала ему несколько книг. А фамилию третьего Степан никак не мог вспомнить, и учительница не могла догадаться, о ком же говорил музейщик Кучеров.

Степа перечитал все, что нашлось о Разине и Халтурине в поселке Дуванском, и не раз примерял, что же можно приложить от этих Степанов к своей жизни. Оба были честны, смелы, оба положили свою жизнь за правду, за трудовой народ. Этому можно было поучиться у них. Но кое-что уже не подходило к нашей жизни. И Разин и Халтурин боролись с царями, с помещиками, заводчиками. А теперь нет этих тиранов, всех выгнали да расшлепали в революцию и гражданскую войну. Но и теперь хватит дела рабочему человеку: по заводам, по рудникам такая разруха, что все надо начинать заново.

«А кто же третий Степан, что делал он, что можно взять от него?» — постоянно волновало Степу.

В безмолвии и тишине проходили дни Дуванского, но перемены совершались, и немалые. По осени уехал директор завода со всем добром, дом его заколотили. В то же время закрылся клуб, который не на что было содержать.

Многие жители поселка продавали дома, добро и уезжали в другие места.

Вечерами Степа заводил разговоры с Якуней:

— По миру пошли. Завод-то всех кормил, а ты радуешься, что его прикрыли.

— За грехи по миру пошли. Землю оголить задумали, вот за это самое… Оголять ее нельзя, и в нутре у нее рыться тоже.

— Руды, уголь доставать нельзя? Чем же тогда пользоваться?

— Дождиком, рекой, лугом, полем, лесом, да мало ли добра у земли! Бери все, только не грабь ее, бери так, чтобы и другим осталось, а вы нутро вывертывать, сокровенное расхищать.

Настаивал Якуня, что нельзя ворошить земные недра. Неизвестно, кому они приготовлены, может, и не нам.

Не соглашался с Якуней Степа:

— Если уж сверху брать можно, то и внутре можно. Там руд да угля столько наготовлено, что всем достанется.

Так вот старый да малый проводили в спорах длинные осенние и зимние вечера. Якуня считал, что самый честный и святой труд — на полях, в огородах и около скота.

— Потому, хлеб и одежа всем нужны, пушек из них не сделаешь, кровь не прольешь, не то что медь и чугун.

— И чугун и медь нужны, доставать их — тоже святое дело. А на пушки идет их совсем немного, можно и вовсе пушек не делать. Без чугуна да железа ты и хлеба не достанешь.

— В старину лесинкой доставали. Соха из лесинки, борона, цеп из лесинки. А сыты были.

— Умирать тебе, дядя Якуня, пора, давно пора. Сохи до бороны из лесинки умерли, а ты живешь…