оставалось всего несколько метров, он уперся в него шестом. Плот сделал круг и, скользнув бок о бок с каменным берегом, вылетел на стремнину. Еще не успел парень передохнуть, как плот зашуршал, дрогнул — и остановился, а Степа полетел в воду, шест поплыл, подхваченный волнами. Рванулся Степа за шестом и еле схватил его за конец. Пришлось долго сдергивать плот с мели, кричать, как в заводе: «Ее-ще-е ра-а-зок. Е-е-ще-е ра-а-зок. Дер-нем! Дер-нем!» — проклинать любимую Ирень и с грустью вспоминать завод: «Там бы артелью разом сдернули, а здесь и позвать некого». Кругом шумели темные сосны да бурлила вода.

Сдернув плот, парень долго плыл спокойно и отдыхал. Около пруда случилась еще одна каверза: плот скользнул в водоворот и медленно закружился в нем. Вертелись вокруг Степы берега, деревья, у него кружилась голова, а парень не знал, как выбиться из ловушки. Он хотел было оттолкнуться шестом, но шест не доставал ни до дна, ни до берега. Тогда парень привязал конец веревки к своему поясу и поплыл. Много раз его самого втягивало в водоворот, много раз он выползал обессиленный на плот и отдыхал. Ему хотелось плакать, кричать о помощи, но кого крикнешь, когда услышат только сосны да река.

И все-таки Степа вытянул свой плот из водоворота, подобно маленькому буксиру непомерно большую баржу. Широкий пруд переплыл, отталкиваясь шестом.

Десять дней парень плавил бревна, исхудал, но облегченно вздохнул и благодарно посмотрел на Ирень, когда доставил последний плот. Она ведь помогла ему, а не будь ее, надо бы нанимать лошадь.

* * *

С сенокосной поры и до поздней осени от Петра Милехина не было писем. Мать и Степа затужили, работа валилась у них из рук, одолевали тревожные думы: «Жив ли отец?»

Якуня помалкивал. Когда с ним советовались: «Как же быть?» — он качал головой и твердил:

— Не знаю. Искать, где его найдешь, дорог много, а на каждой ходит горе и смерть.

Мать заливалась слезами:

— И зачем он только ушел?

Сжали овес, сложили его копной на деляне, собрали картофель, овощи, вырыли для них на дворе погреб, нужно было строить амбар, но Степа отказался:

— Не буду.

— Как же это, Степушка?

— Не могу.

— Может, и объявится отец, письмо пришлет.

— Да, «объявится…» — с горечью говорил парень. Он достал удочки и опять начал ходить на Ирень, но там меньше удил, а больше глядел на дорогу, поджидая отца.

Морозы заковали реку и землю, подул ветер, и посыпался первый снежок. Якуня пригнал в поселок стадо, повесил на стену кнут, рожок и сказал:

— Марья, приготовь-ка к утру хлеба!

— Собираешься куда-нибудь?

— Пойду.

— Ладно, испеку.

Марья растворила квашню, поставила ее на печку киснуть, подошла к Якуне и спросила:

— Отца-то помнишь аль забыл?

— Его и пойду разыскивать.

Утром по первому снегу Якуня ушел разыскивать Петра, а Степа закинул удочки на потолок, взял топор и начал делать из досок санки.

— Чего ты, парень, задумал?

— Овес буду перевозить. Лошадь-то нам ведь не нанять, я и думаю на санках перечалить: теперь рекой легко и гладко.

— Эх, горемычный… — Марья вздохнула.

Холодный ветер мчался среди высоких берегов Ирени, завывал и кидался охапками снега. Степа в старой шубенке, закутанный материной шалью, перевозил на санках овсяные снопы с делянки. За день он делал две ездки; в первую привозил двадцать пять снопов, а в другую — двадцать: уставал парень и больше не мог. Ночью снег заметал пробитую тропу, и наутро приходилось пробивать снова.

Мать совала парню деньги, выработанные на чужом покосе, и говорила:

— Найми ты лошадь, не мучься, на лошади все снопы за день перевезешь, а сам-то сколько проходишь, ползимы ведь.

— Перестань, мамка. Деньги потребуются, а мне все равно делать нечего.

И Степа упрямо возил. Не держали его ни метели, ни морозы, ни оттепели, когда Ирень в стрежных местах ломала лед, и вода выступала полыньями.

На рождестве вернулся Якуня. Он вошел в избу, помолился в передний угол и сказал:

— Принимай, Марья. — Помолчал и прибавил: — С доброй вестью.

— Нашел, жив он?

— Жив. — Якуня порылся за пазухой и подал смятый конверт. — Письмо, читай!

— Степки-то нету, я побегу за ним, он в поселке сидит где-то.

Ушла Марья, а Якуня достал из-за пазухи газетину, развернул ее и положил на стол пачку замусоленных рублевых бумажек.

Походил Якуня из угла в угол, пересчитал бумажки и сказал негромко:

— Надо бы рублика два за труды мне. Не догадается Марья, — вздохнул и отодвинул пачку.

Вернулся Степа и прочитал письмо сначала про себя, а потом вслух.

В письме отец сообщал, что все лето он перебивался без работы, оттого и не писал. Всего только недавно устроился в заводе у мартена на постоянную. Думал поработать и приехать домой, а тут явился Якуня.

Звал отец и сына и мать к себе на жительство. «Нечего вам горе мыкать. Оставьте в избенке Якуню, а сами ко мне. Мать на работу куда-нибудь сунем, а Степку в ученики. Завод поднимается, и безработица не грозит».

В письме ничего не упоминалось про деньги, и Якуня пожалел, что не отделил от них рублика два-три. А Марья и на самом деле позабыла отблагодарить старика, она все деньги спрятала в сундук. На другой день Якуня встал, охая и вздыхая. Весь день он просидел в избе с опущенной головой, в какой-то нерешительности,