и только вечером осмелился попросить у Марьи рублик:

— На лекарствие, болезнь я заполучил в дороге.

Марья дала Якуне три рубля и сказала:

— Лечись да шапчонку новую заведи, эта совсем истрепалась.

Якуня сказал «спасибо», низко поклонился Марье и обещал непременно купить добротную шапку. Вечером он долго молился за всех, радостно сообщал богу, что теперь будет в тепле, но… шапку все-таки не купил и продолжал ходить в старой.

— Ты уж, Марья, не сердись, что шапчонку я не купил, — оправдывался старик, — прохожу и в этой, а денежки на гроб, на помин души. Смерть я чую.

— Да ты сильно болен? — всполошились Степа и мать.

— Не болен я, а чую, что смерть меня зовет, отходил, знать, свое.

Степа написал отцу, что мать не согласна уезжать из Дуванского. Здесь у нее огород, заимка, и она их не бросит. Сам Степа тоже не поедет до весны, а весной, когда поможет матери засадить огород, тогда и приедет. Он бы приехал сейчас, но матери одной не справиться с огородом, к тому же за зиму нужно построить амбар и заготовить дров.

— Ты, Степашка, может, и вовсе не поедешь к отцу, пусть он работает, а мы будем здесь, — заговаривала не однажды мать, ей не хотелось расставаться с сыном. — Там ни выстирать некому, ни одежонку починить, будешь жить в грязи.

— Весной увижу, — коротко отвечал парень.

Отцовское письмо напомнило ему былые времена, когда Дуванский завод работал и гудел. По ночам Степе начали грезиться гудки, дружный труд, огни домны, слышались шаги идущих смен. Иногда он просыпался среди ночи и будил мать:

— Вставай, приготовь-ка завтрак, гудок уж был.

— Какой гудок?

— Первый.

— Да очнись, парень, гудки у нас с прошлого года не гудят.

— А я слышал.

— Во сне ты слышал.

Степа оглядывал избенку, спящего Якуню, и ему становилось понятно, что гудки он действительно слышал во сне.

От отца каждую неделю получались письма, в которых он настойчиво звал сына, и Степу все сильней тянуло в далекий завод, где вертятся станки, из-под валов ползет железный лист, и покрывают тем листом все крыши необъятной России.

— Уедешь, Степушка? — все чаще начала спрашивать мать.

— Уйду, — говорил сын. — Не ушел бы, если б наш завод…

— Работал?

— Да…

— То-то и оно… Не Якунина в тебе душа, а отцова: сызмальства к гудкам привык…

Якуня всю зиму поджидал свою смерть, готов был встретить ее спокойно и радостно, с улыбкой.

— Не мало я походил, другому мое место надобно… Другой будет радоваться, а я полежу.

Но смерть медлила. Старик помог Степе достроить амбар и за зиму сплел большую связку лаптей.

— Кому ты, дядя Якуня, лапти готовишь? — допытывался Степа.

— Износят, может, и меня вспомянут. Ты вот наденешь. Отцу пары две увези.

— Там лапти не носят. И здесь один ты — лапотник.

Весною, когда деревья покрылись первой пахучей листвой и долины зазеленели, вызвали Якуню на собрание и сказали:

— Мы ведь на тебя рассчитываем, пастухом-то пойдешь?

— А если смертушка меня позовет?

— Тогда другого будем искать, а до смерти походишь?

— Похожу уж, ладно уж.

И Якуня по-прежнему водил стадо, улыбался, из липовых сучьев делал ребятам игрушки, только говорить и играть на дудочке стал меньше; иные дни умолкал совершенно, и народ начинал беспокоиться: «Уж не умер ли наш Якуня в горах? Что-то не слышно».

Но старик по вечерам приходил со стадом.

— Чего ты играть забросил?

— Душу беспокоить не хочу, в тишине-то ей лучше, — отвечал Якуня.

— Может, трудно?

— И трудно, — признавался он.

* * *

Степа помог матери засадить огород, засеял яровой клин и объявил:

— Уезжаю к тятьке.

— Я уж думала, что ты забыл, — глухо проговорила мать.

— Узнать надо, как он там.

Парень обошел в день отъезда весь поселок, постоял на берегу Ирени, послушал ее неумолчный говор, поглядел на горы и свернул к заимкам, которые были выкорчеваны и засеяны его руками. На одной из них зеленела густая, крупноперая озимь, на другой пробивались желтые всходы овса.

Представил Степа, как со временем зашумит рожь, и подумал: «Можно бы не уезжать. Жить да жить здесь. Только вот завод…»

Оглянулся на бездымную трубу завода и в этот час пожалел, никогда так не жалел, как в этот час, что завод не работает.

Проходя мимо пустых корпусов, заметил, что трещины в стенах увеличились, один угол подмыла Ирень, и он скоро рухнет; водостоки упали на землю и лежат, точно длинные толстые змеи. Замок на воротах заржавел, давно к нему не касалась рука человека и не свербил в нем ключ.

Степа обул лапти, сплетенные Якуней, и ушел по насыпи узкоколейной дороги, которая заглохла совершенно, покрылась травой и желтыми одуванчиками. Якуня провожал его с километр и все говорил:

— Не ходи, не к добру ты, не к добру. Ребенок ведь, вымотаешь силенку допреж времени и пойдешь с сумой по миру, по людям. Одно там железо да шум, видел я, слышал, никакой тишины и радости. А кругом в земле роются, нутро ей выворачивают, не простит она этого. Терпит матушка, да как сразу рухнет.

— Земля-то?

— В шахте, не слыхал,