– Как не понять, – не скрывая восторга, принял копье старший лейтенант. – А тяжелое! Кто бы мог подумать. Сказал бы кто-нибудь, так ни за что бы не поверил.

По собственному опыту Саторпин понимал, что в этот самый момент старший лейтенант утратил способность к размышлению, копье полонило его чувства, завладело разумом. Пройдут долгие минуты, прежде чем гусар сумет обрести себя прежнего. Старший лейтенант как будто бы не дышал, во все глаза рассматривая Священное копье. Если так вдуматься, то, в сущности, в нем не было ничего особенного, всего-то облагороженный кусок железа. В Древнем Риме таким копьем владел каждый центурион. И ни один из них не относился к нему столь трепетно, ведь это был всего-то символ офицерской власти, столь же обязательный, как пояс или шлем.

– Гера, ты его на свет посмотри, – подсказал Саторпин, – оно совсем другим будет. Цвет поменяет.

– Не может быть! – восхищенно протянул старший лейтенант.

– Сам удивляюсь, – признался капитан, – но так оно и есть. Может, от золотой пластины, а может, еще от чего.

– Посмотрим, – уверенно шагнул старший лейтенант к свету, приподнимая копье.

Перешагнув границу света и тени, старший лейтенант приподнял копье. Сумрачный свет неровной волной лег на золотую пластину, выпятив глубокими тенями неровности, узкой блеклой полоской прошелся по короткому древку. В темноте оставался лишь удлиненный заостренный наконечник. В какой-то момент лицо старшего лейтенанта выглянуло из полумрака (в тени оставалась его шея, будто произраставшая из черноты), и Саторпин увидел помертвелое лицо гусара, словно бы высеченное из куска мрамора. Отключившись от внешнего мира, старший лейтенант рассматривал историческую реликвию.

– Действительно, будто бы красные блики пошли. К чему бы это?

Отступив на шаг, Саторпин нагнулся и вытащил из-за голенища нож. Повернувшись, старший лейтенант спросил, нависнув над капитаном, будто бы скала:

– Слушай, капитан, а тебе зачем копье-то? Ведь с ним морока одна. Вдруг кто увидит. Хлопот не оберешься, за такое могут и под трибунал подвести. Отдай ты мне его, а то продай!

Длинное тонкое лезвие ножа привычно упряталось в рукаве гимнастерки, болезненно царапнув кончиком ножа кожу.

– Не могу, – отвечал Савва Саторпин, – слишком дорого оно мне досталось.

– Хочешь, я тебе за него разного шмотья дам, – наседал старший лейтенант. – Давай с тобой поменяемся, я тебе…

– Зачем мне твое шмотье, – брезгливо скривился капитан, выкинув вперед руку.

Нож вошел легко, как если бы вся рука провалилась в брюшную полость. Губы старшего лейтенанта скривились от боли. Некоторое время он пытался вдохнуть в себя глоток воздуха, остановившегося где-то в грудной клетке и, не добившись желаемого, качнулся к стене, пытаясь отыскать опору, а потом медленно стал оседать на пол.

– Су-ука! – выдавил он едва слышно.

– А ты что думал, – примирительно проговорил капитан. Подняв с камней холщовую тряпицу, он аккуратно вытер от крови лезвие ножа и отшвырнул ветошь в сторону. – Вот такая она штука судьба, кому жизнь, а кому смерть… Что-то я задержался с тобой, – сунул Саторпин нож в голенище. – Пора идти, а то не выспался я, хреновато себя чувствую. Знаешь, какая-то ломота во всем теле, – повел он плечами. – Ты не знаешь, с чего это? Вчера на ветру холодном постоял, не простудился ли, не хотелось бы мне победу болезным встречать, – посетовал Саторпин. – Что-то вид у тебя неважный.

Зажав ладонями рану, старший лейтенант сидел на полу, прислонившись спиной к стене.

– За что?

– Не разберу, что ты там бормочешь, впрочем, это и неважно, – отмахнулся Саторпин. – Я бы не советовал тебе долго сидеть, так ведь и заболеть можно. А здоровье надо беречь, сам понимаешь, это такая штука, потерял – уже не вернешь. Ладно, что-то заболтался я с тобой, пойду!

Подняв Священное копье, Савва Саторпин осторожно осмотрел его со всех сторон, как если бы опасался поломок, и, не отыскав таковых, сунул его в мешок, крепко стянув горловину.

Вот теперь полный порядок!

* * *

Полковник Алексеев поднял телефонную трубку и громко произнес:

– Соедините меня с министром ГБ Меркуловым.

– А кто его спрашивает? – прозвучал безучастный голос.

– Скажите, что полковник Алексеев.

– Минуточку, – раздался все тот же беспристрастный голос.

Не прошло и тридцати секунд, как в трубке раздался голос Всеволода Николаевича.

– Слушаю вас, полковник.

– Копье судьбы находится у меня, – глянул он на наконечник, лежавший на письменном столе.

– Поздравляю! Вылетайте немедленно. О ваших результатах будет доложено товарищу Сталину.

– Через час у меня самолет, товарищ министр. Скоро буду в Москве.

Едва он положил трубку, как в дверь вошел адъютант.

– Пора ехать, товарищ полковник!

– Хорошо. Сейчас выхожу.

Достав небольшой кожаный чемодан, он положил в него Копье судьбы, сюда же уложил лезвия для бритья, полотенце. Вроде бы ничего не забыл, остальной багаж уже дожидался его в салоне самолета.

Через полчаса Алексеев подъехал на аэродром. Пассажирский самолет стоял на самом краю взлетного поля. Заметив подъехавший автомобиль, механик весело крикнул:

– Запускай!

Сначала завращался один винт, подавляя грохотом разговоры, следом – другой. Подхватив чемодан, полковник направился к самолету. Бегло взобрался по трапу, предусмотрительно сброшенному механиком, махнул на прощание рукой провожающим, стоявшим на краю поля, и вошел внутрь салона.

Вот теперь можно взлетать!

Самолет уверенно разбежался по взлетной полосе, и, задрав нос, оторвался от земли. Минут двадцать он набирал высоту и скоро оказался в облаках, плотных, как куски ваты. В какой-то момент самолет сильно тряхнуло, в ноздри ударил запах гари, а из кабины вдруг раздался отчаянный вопль второго пилота:

– Горим!

В следующую секунду самолет стал терять высоту. Земля начала стремительно приближаться, обрастая деталями. А когда поверхность подступила на расстояние вытянутой руки, Алексеев закрыл глаза. Удар о землю вышиб его из кресла, швырнув головой о потолок. Прозвучавший взрыв он уже не слышал, потому что был мертв.

1945 год, 14 июня

Сталин и в прежние времена старался получить о Гитлере как можно больше информации, а теперь его желание было и вовсе неуемно. Ему интересно было знать, в каком окружении Гитлер провел последние часы в бункере, какова оказалась его последняя воля и кто был человек, который закрыл ему глаза. В какой-то момент Меркулову даже показалось, что на лице Верховного отразилось нечто, похожее на сожаление, когда он объявил ему о смерти Гитлера.