– Азы философии, – усмехнулся Левашов. – Похоже, древние греки прочно оккупировали сознание местного населения.

Показалась станция.

– Вон мои! – вскрикнула Наташа и замахала в окно рукой. Они спустились на платформу. Было действительно очень холодно – у Левашова защипало лицо, и он подумал, как, вероятно, глупо выглядит в пижонской курточке и вязанной шапочке на таком морозе.

– Теперь я понимаю, – застуженно произнес Левашов, поглубже натягивая шапку, – откуда у тебя такой морозоустойчивый характер.

Отец Наташи оказался крупным, степенным, мать, напротив, – маленькой, кроткой, с еле уловимыми девчоночьими чертами лица.

– Зяблик мой! – обнял Наташу отец.

– Ой, папка! – Наташа прижалась к отцу и заплакала.

Левашов неловко топтался рядом.

– А это Женя, – представила Левашова Наташа.

– Надежда Ивановна.

– Георгий Васильевич.

С трудом уселись в старый «запорожец», с горем пополам тронулись.

– Машина у меня, – сказал Георгий Васильевич, – Наташке ровесница.

Надежда Ивановна и Наташа оживленно шептались на заднем сиденье, потом прижались друг к другу и затихли.

Левашов смотрел на город: заброшенный, безликий, покрытый сплошным черным налетом.

– Шахтная пыль, – заметив взгляд Левашова, пояснил Георгий Васильевич, – так и живем…

Подъехали к старому четырехэтажному дому с осыпающимся фасадом.

В квартире все говорило о крепкой хозяйской руке: и свежевыкрашенный пол, и высокие, отливающие матовой белизной потолки, и добротно пригнанные наличники, и прочие бытовые мелочи.

Все носило щемящий отпечаток глубинки, где некуда больше пойти, где дом – это и крепость, и Большой зал консерватории, и кинотеатр, и последний приют.

Где уважительно относятся к репродукциям Шишкина и игрушечным страстям Айвазовского, где трехпрограммный приемник на кухне и цветной телевизор в гостиной бережно накрыты мягкими плетеными салфетками как основные источники радости и информации.

Стол в гостиной был уставлен теми небогатыми закусками, на которые расщедривается короткое северное лето: хрустящими подберезовиками в глиняных плошках, копченым хариусом, резкими и острыми овощными салатами.

– По маленькой с мороза? – предложил Георгий Васильевич. – А потом пельмени из оленины – мать у нас неповторимо их стряпает.

В соседней комнате женщины разбирали подарки. Оттуда то и дело доносилось: «Вы с ума сошли, Наталья!» – «Да ладно тебе, мам…» – «Это же какие деньги!..»

– Ты кем мне будешь, а, Евгений? – спросил Георгий Васильевич.

– Официально – никем, – ответил Левашов.

– Ну, брачного свидетельства я с тебя, положим, и не спрашиваю.

– Да я бы и не смог вам его предоставить. Мы знакомы всего неделю…

– Неделю? – переспросил Георгий Васильевич. – А ты… ты уверен, что это всерьез?

Левашов ответил не сразу. Мгновение он еще думал, какие убедительные слова подобрать для этого человека, и вдруг понял, что в этом доме уважают только простую ясность и искренность чувств.

– Я люблю Наташу, – спокойно и убежденно произнес Левашов. – Ближе нее у меня никого нет. Никого.

Георгий Васильевич смотрел на Левашова, будто сверяя его слова и мысли на каком-то невидимом детекторе.

– Ты прости меня за этот допрос, у меня ведь тоже ближе нее – никого… – сказал он. – Она дождалась тебя. Теперь я спокоен.

Левашов почувствовал, что вот-вот сорвется с нужного тона. И вновь, как это бывало не раз, увидел уходящую спину отца. Отца, с которым уже никогда вот так не поговоришь…

Появились женщины.

– Это тебе, пап, – Наташа положила на стол рубашку, галстук и запонки с золотым покрытием.

Георгий Васильевич перебирал подарки, с трудом представляя свое большое, с въевшейся угольной пылью тело в изяществе и блеске непривычных вещей.

– И куда я в этом? – недоуменно спросил он. – На тот свет?

Но, судя по всему, остался доволен.

Надежда Ивановна безостановочно подкладывала Левашову, и если бы не впечатляющие дозы Георгия Васильевича, его бы совсем сморило за столом.

– Много ешь – соответственно пей, – советовал Георгий Васильевич. – Хотя, по-моему, это говорится наоборот…

– По-моему, тоже, – попыталась вмешаться Наташа. – Пап, он и так порой меры не знает…

– Ну и хорошо, – отвечал Георгий Васильевич. – Он же мужик, а не облако в штанах. Будь здоров, Евгений. – И опрокидывал стопку.

– Жора! – возмущалась Надежда Ивановна. – Несешь черт-те что! Что человек о нас подумает?

– Все правильно он подумает. А, Евгений?

– Это верно, – неопределенно отвечал Левашов.

Он любил эти широкие непритязательные застолья, когда много пьют и вкусно едят, а в конце обязательно поют бесконечные и грустные русские песни. Когда все просто и непридуманно, и говорится то, о чем сказано не раз, вспоминаются близкие – живые и давно ушедшие, война, эвакуация, родственники, живущие в далеких городах, прошедшие вечеринки и десятки других житейских дел.

Сам Левашов вращался в совершенно противоположной среде, где в основном говорили о непроходящей роли искусства, политических настроениях, финансовых неудачах, свободомыслии того или иного издания, подробностях недавней премьеры, что всегда раздражало его, вызывая невольную, порой агрессивную реакцию против всей этой претенциозности, лжи и плохо скрываемого ханжества.

Постелили им в Наташиной комнате.

Все здесь было прежним: и письменный стол, и книжные полки, и небольшое трюмо в углу. Только вместо панцирной кровати с никелированными шишечками, прослужившей Наташе долгие годы, сейчас одиноко и неуместно, как любая новая вещь в привычной обстановке, стояла широкая двуспальная тахта.

– Надо же! – развела руками Наташа. – Тахту купили к нашему приезду. Ты обрати внимание, как мастерски расставлены сети.

Левашов разглядывал галерею Наташиных фотографий в аккуратно пригнанных рамочках: Наташеньке два годика, утренник в детском саду, первый класс, восьмой, выпускной вечер.

– А ты ничего была в детстве, – заключил он.

Наташа прислонилась к окну.

За окном было необыкновенно светло от падающего снега.

– Завтра город будет изумительно белым. И мы пойдем в тундру на лыжах. Ты умеешь ходить на лыжах, Левашов? У отца замечательные лыжи на резиновых креплениях. Широкие, крепкие… – Она помолчала. – Они до сих пор ждут: вдруг у меня что-то не заладится, и я вернусь. Отец каждый год обои переклеивает…

Город спал.

Георгий Васильевич и Левашов сидели на кухне. Георгий Васильевич набивал трубку, тщательно приминая табак указательным пальцем.