— Мне бы очень хотелось помочь вам, — заметил Стрэнд, потрясенный отчаянием Хейзена.

— А вы помогаете, — признался Хейзен. Внезапно он перестал расхаживать и неуклюжим жестом обнял Стрэнда за плечи, но почти тотчас же отскочил, смущенный столь откровенным проявлением чувств, и принялся снова носиться по комнате, как будто надеялся таким образом унять душевную боль. — Поговорили со мной, позволили снять тяжесть с груди. Вы даже не представляете, как мне помогли! О Господи, я так долго держал в себе все это! Эта моя кошмарная жена, никчемные дети… Я был уже готов взорваться!.. Мой «маленький гаремчик»! Линда Робертс, о Бог ты мой! Да мы с ней могли бы прожить на необитаемом острове лет двадцать, но нам и в голову не пришло бы дотронуться друг до друга. И эта сука прекрасно все знает и понимает, но готова разрушить любые человеческие отношения, которые у меня возникли или могут возникнуть. Да, были и другие… Могу сознаться вам, были женщины… А чего еще можно было ожидать? Ведь она давным-давно перестала спать со мной, почти с первых же месяцев после нашей свадьбы. Это было равносильно тому, что заниматься любовью со льдиной… До вступления в брак я был совсем другим, но в какой-то момент мой отец и ее отец — они были партнерами по бизнесу — решили, что неплохо было бы оставить деньги в семье, и все время намекали на тот факт, что взрослеющий сын и молоденькая дочь трахаются практически у них на глазах. Господи, ведь тогда она была совсем другой, можно было подумать, что такой пылкой женщины со времен Клеопатры просто не существовало!.. Но едва на пальчике у нее засияло кольцо, то стоило к ней приблизиться, и она поднимала такой визг… можно было подумать, что насилуют монахиню. Тем не менее мы умудрились зачать троих детей — одна из самых необъяснимых тайн этого проклятого Богом и людьми века. И вот что из них вышло, из этих детей, хотя, возможно, в этом не только их вина. Имея такую мать, переполненную злобой, ненавистью ко всему на свете, а особенно к их отцу, и безгранично и безумно баловавшую их, какими они еще могли стать?.. Им все было мало, все плохо, все не так. Каждому дарили «феррари» на день восемнадцатилетия. Только представьте — три «феррари» у подъезда! Видели где-нибудь нечто подобное? И ни один из них при этом даже не окончил колледжа. Они прибегали к мамочке и со слезами жаловались, что учителя к ним, видите ли, несправедливы, или же их не устраивали одноклассники, или же они желали на всю зиму отправиться в Европу вместе со своими любовниками! А любовниками моего единственного сына являлись исключительно особи мужского пола. Они смеялись и издевались надо мной, когда я пытался их урезонить. А мать веселилась вместе с ними. Их испортили не только деньги. Когда я видел детей моих друзей, которые были раз в десять богаче нас, то понимал, что эти молодые люди обладают целеустремленностью, ответственностью, что их отцы имеют полное право гордиться ими. И, сравнивая их со своими, я плакал. Обвинить меня в том, что мальчик погиб от передозировки!.. Как-то раз мне пришлось уехать в Сан-Франциско на несколько дней, и я подумал, что и ему было бы неплохо поехать со мной. Но сын ответил, что занят, никак не получится. Он, видите ли, занят!.. Господи, да он только и знал, что слоняться по дому дни напролет. И никогда не снимал при этом пижамы, никогда не брился. С этой своей бородкой… он напоминал отшельника в пустыне. Должно быть, вам и вашим детям трудно, просто невозможно понять, что я чувствовал, но все равно, попробую описать. Казалось, что день за днем, год за годом я глотаю ядовитую кислоту. И если вы думаете, что Кэтрин оставила меня в покое хоть на минуту, когда наконец убралась из дома, то глубоко заблуждаетесь. Она засыпала меня письмами, источавшими немыслимые угрозы, чудовищные обвинения, поливала меня грязью. Вы и вообразить не можете, насколько она испорчена, эта женщина, ее мозг — просто сточная канава. Если бы на почте вскрыли хотя бы одно из писем, ее арестовали бы за непристойности и брань, которые она отправляла, пользуясь услугами государственной почты. Вначале я отвечал, пытался как-то ее урезонить, но все бесполезно. Да в каком только страшном сне могло привидеться, что этот цветок нью-йоркского общества, эта выпускница модной дорогой школы в Швейцарии будет писать собственной рукой собственному мужу, отцу своих детей, что он — гребаный, дерьмовый, вонючий членосос, лжец и подлец, которому следует отрезать яйца и засунуть их ему же в рот, чтобы сожрал на ужин? Я стал выбрасывать письма нераспечатанными и велел не подзывать меня к телефону, когда она будет звонить. Погодите, я еще разберусь, кто в моем офисе уведомил ее, что я нахожусь в Туре. И как только выясню, он тут же вылетит с работы, ахнуть не успеет! И я сделаю все от меня зависящее, чтобы этот человек никогда больше не смог работать в области юриспруденции!

Хейзен наконец перестал расхаживать по комнате и, задыхаясь, с раскрасневшимся лицом рухнул в кресло и зарыдал.

Все это время Стрэнд стоял, привалившись к стене, стараясь не попадаться на пути крупного человека, точно разъяренный слон метавшегося по комнате, обставленной добротной провинциальной мебелью и оклеенной обоями в цветочек. Теперь он застыл, точно окаменев, и с ужасом, жалостью, страхом, состраданием и чувством полной беспомощности наблюдал за тем, как Хейзен, содрогаясь и рыдая, изливал перед ним наболевшее — свою горечь, вину, ненависть… На несколько секунд Стрэнд просто лишился дара речи. Казалось просто невозможным протянуть руку дружбы или помощи тому, кого, как он чувствовал, все равно не спасти. «Вот расплата за лето, — подумал он. — Но почему я? За что мне такое?..» И тут же устыдился этой мысли.

— Прошу вас, не надо так, — пробормотал он. — Все уже кончилось. Все позади.

— Ничего не кончилось, — возразил Хейзен. Теперь он тихонько постанывал, слабым, сдавленным голосом. — Мне никогда этого не пережить. Уходите отсюда. Пожалуйста!.. Простите меня за все и идите.

— Хорошо, я пойду, — кивнул Стрэнд, испытав облегчение при мысли о том, что может убраться из этой комнаты, не видеть и не слышать больше этих невыносимых страданий. — Но вы обязательно должны принять на ночь успокоительное или снотворное.

— Никогда не держал при себе снотворное… Искушение слишком велико, — сказал Хейзен, не поднимая глаз. Голос его звучал уже более спокойно.

— Я вам принесу. Одну таблетку.

— Одну таблетку! — хрипло рассмеялся Хейзен. — О, вот потрясающее средство от всех бед. Цианистый калий… Спасибо. И ступайте.

— Как скажете. — Стрэнд направился к двери. — Если вдруг что-то понадобится, не стесняйтесь, звоните.

Хейзен поднял на него глаза. Они были красными, уголки рта кривились и дрожали.

— Простите, друг мой, — сказал он. — И не тревожьтесь. Со мной все будет в порядке. Звонить ночью я вам не буду.

Стрэнд вышел из номера и пошел по коридору, чувствуя себя вконец разбитым и вымотанным. Оказывается, пленники Екатерины Медичи были не единственными, кого публично подвергали пыткам в долине Луары.

Лесли оставила дверь в номер незапертой. В комнате горела одна маленькая лампочка, Лесли лежала под одеялами и тихонько посапывала во сне — так бывало, только когда она болела. Стрэнд тихо разделся, но даже во сне она почувствовала его присутствие и открыла глаза. Он уже ложился в свою постель, как вдруг она протянула руку.