— Ну как, это возбудило твои чувства, как ты и предполагала? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Было похоже, будто смотришь на разворошенный палкой муравейник. И у меня был интересный разговор с Дорис Тэйлор. Она мне рассказала о твоих подвигах.

— Пари держу, что она это сделала. А поскольку она обнаружила мою машину и ты выболтала ей все про себя, вместо того чтобы просто сказать, что ты свидетельница, она и ухватила меня за яйца. Теперь выжмет из меня досуха подробности этого проклятого дела.

Уилла искренне огорчилась.

— Ох, Джимми, прости меня. Она вела себя так дружелюбно и так хорошо говорила о тебе. — Она придвинулась к нему ближе и спросила: — А как насчет того, чтобы я ухватила тебя за яйца и выжала досуха?

— До некоторых пределов, — сказал он.

Они осуществили это намерение у нее дома на твердом футоне, и даже дважды, к взаимному удовольствию.

— Как же это было хорошо, — сказала Уилла, слегка отдышавшись после бурного катарсиса. — Просто невыносимо думать, что это наша предпоследняя радость.

— Предпоследняя?

— Надеюсь, ты не собираешься домой. Я запланировала этакое беззаботно-ленивое утро, а потом игры под душем… как обычно.

— Завтра у меня тяжелейший день. Серийный убийца, который распотрошил женщину из такой известной семьи, — это самое скверное для полиции. К тому же меня будут постоянно контролировать, никуда не денешься. Ты уж извини.

— Значит, это последняя радость. Если ты не исхитришься посетить Айова-Сити. Как ты думаешь, удастся ли тебе?

— Хоть каждый уик-энд.

Уилла усмехнулась.

— Да, мы могли бы встречаться в аэропорту Марриотт. Знаешь, Джимми, хотя я все эти долгие месяцы считала, будто ты трахаешь подряд все, что движется, в глубине моего маленького девичьего сердечка горело желание услышать от тебя: «Уилла, любовь всей моей жизни, ты лучшая лошадка в конюшне, останься, останься, останься, будь моей женой и роди мне чудесных иудейско-африкано-кубинских детишек, каждый умненький, как ты, и сверхъестественно красивый, как я». Прямо как в кино.

— И ты бы согласилась? — спросил Паз.

Уилла примолкла и посмотрела ему в лицо.

— Подожди минутку. Я должна подумать. Передо мной мужчина приятной наружности, прекрасного сложения, кожа гладкая, умный, на хорошей работе, чувствительный, но не слабак. Пенис подходящего размера и действия…

— Подходящего?

— Чудесно целуется, любовник, с которым забываешь обо всем на свете, хорошо одевается, вежливый, порядочный, довольно щедрый, никакого свинства. Находка, скажете вы, но я спрашиваю себя, почему у него над головой словно бы висит дорожный знак, большой, как на магистральной дороге, сорока футов в длину с надписью заметными издали желтыми буквами, и знак этот гласит: «Вас ждет разбитое сердце! Не принимайте всерьез!» Почему это так, Джимми? И можно ли на такой вопрос ответить сразу? Подумай, Джимми.

Вот и Уилла ушла, думал Паз, нетвердой походкой направляясь к своей машине. Уилла держалась почти по-деловому, явно не желая долго обсуждать тему, не то чтобы холодно, но готовая перевернуть страницу. Едва он оделся, она быстро поцеловала его и почти вытолкнула за дверь. Он задумался о ее сорокафутовом дорожном знаке. Своем символе. Да, он об этом знал. Это было частью того, что он считал своей честностью, даже своей честью. Он знал, что парни лгут ради того, чтобы уложить девушку в постель, копы подшучивали над этим в барах после работы, но Паз избегал лживых обещаний.

Усевшись в машину, он испытал такой сильный приступ раскаяния, что у него на секунду перехватило дыхание. Да, он, пожалуй, нуждался в гранате, взрыв которой отшвырнул бы его с привычной, приятной, размеренной дорожки. Однако Паз обладал богатым воображением и призвал его на помощь во имя собственного спасения, как это бывало не раз и прежде. Да, Уилла привлекательная, умная, у нее такая аппетитная попка, но она и сейчас, в свои двадцать шесть лет, немного полновата, а лет через десять или около того, пожалуй, будет выглядеть как пожарный гидрант. И губы у нее через несколько лет станут вялыми и безвольными. Он представил себе Уиллу рядом со своей матерью. Мать возненавидит любую близкую ему женщину, иного не дано, и Джимми минуту думал об этом с некоторой мстительностью. В конечном счете это было бы даже забавно. Но может, Уилла полюбила бы его мать. Она часто говорила, что сумеет поладить с любым человеком. Возможно, у нее с Маргаритой сложились бы добрые отношения. Тогда его жизнь проходила бы в обществе двух женщин. Но с деньгами стало бы туго, ему пришлось бы обзавестись собственным домом и содержать Уиллу, ведь, как известно, поэты в деньгах не купаются, им пришлось бы постоянно заботиться о заработке, и секс утратил бы свой смысл, так сказать, увял, а кому это надо? Все это коварно нашептывал ему внутренний голос, и чувства его остывали. Джимми Паз уехал в ночь, снова одинокий.

Я работала все воскресенье как зверь, или, как говаривал мой муж, если я его спрашивала, усердно ли он трудился днем над своими писаниями, как черный негр. Ему по душе было это отвратительное выражение. Он подолгу и много раз объяснял мне, что для его расы слово «ниггер» не только общепринятое, но теплое, завораживающее. Я этому не верила и нередко испытывала неприязнь к Уитту, когда он его употреблял. Думаю, евреи вряд ли называют друг друга жидами, вкладывая в это слово теплоту.

Он и его методы теперь постоянно у меня в голове. С того дня, как произошло последнее убийство. И еще два таких убийства он должен совершить для окуникуа. У оло икуа означает песню — птичью или колыбельную, и то же самое слово употребляется для обозначения колдовства, магических чар. Окун значит «четыре». Ово, ага, ико, окун, олаи… так меня учила считать бедняжка Турма в доме Улуне. Но произнесенное в пониженном тоне икуа — это «подарок». Или «жертва». Окуникуа, таким образом, можно перевести двояко: «четыре песни» или «четырехкратная жертва».

Четыре — очень важное число в делах оло, и он должен убить четырех женщин за шестнадцать дней, чтобы завершить ритуал. На что он будет способен, когда закончит свое дело, не знает никто, даже Улуне. Никто из оло не совершал окуникуа в течение последнего столетия. Припоминаю, что впервые я прочитала об этом в труде Тур де Монтея в Лагосе. Он оценивал это как пережиток дурных времен накануне французской колонизации. Колдун оло, имени которого никто из людей этого племени никогда не упоминает, был недоволен приходом французов и хотел прогнать их, чего в конечном итоге и добился. Улуне и прочие патриархи племени считали обе мировые войны, Великую депрессию и последующее превращение колониального владычества в воспоминание прямым результатом окуникуа, совершенного тем парнем. Они одобряли результат, но как люди нравственные считали средство чрезмерным. Западные историографы с этим не согласны, они считают, поскольку это более научно и логично, что миллионы вполне разумных, прекрасно образованных, преуспевающих людей сошли с ума и вырвали сердце у своей собственной цивилизации.