Елизавета Петровна даже в годы своего расцвета не проявляла интереса к чтению. В 1761 году, когда болезнь предвещала скорую смерть, ей было уже не до чтения, и любопытство Вольтера так и не было удовлетворено. Тем не менее труд просветителя, переведенный на иностранные языки, в том числе и на русский, прославлением Петра Великого прославлял Россию.

Покровитель муз был причастен и к созданию в столице первого театра и формированию его репертуара. Музыка и театральное искусство так же, как балы и маскарады, входили в комплекс развлечений императрицы, поэтому в создании театра она приняла живейшее участие, не сравнимое с ее участием в отмене внутренних таможенных пошлин или в учреждении Московского университета. Она любила слушать музыку и пение, сама пела в церковном хоре или в своих покоях и была так покорена дивным голосом бывшего пастуха Розума, что, как мы помним, избрала его своим фаворитом.

В 1750 году проявился ее интерес к театральному искусству отечественного происхождения — с этого года кадеты шляхетского корпуса давали представления в придворном театре, но когда стало известно, что в Ярославле пользуется огромным успехом театр под руководством купеческого сына Федора Григорьевича Волкова, труппа была вызвана в столицу. В январе 1752 года провинциальная Ярославская канцелярия получила сенатский указ, исполнявший повеление императрицы: ярославских купцов Федора Григорьевича Волкова и его двух братьев, Гавриила и Григория, которые в Ярославле играют в своем театре комедии, вместе с труппой и театральными принадлежностями прислать в столицу. Здесь отобрали самых пригодных исполнителей ролей из числа прибывших из Ярославля, пополнили театр столичными актерами, назвали его «Русский для представления трагедий и комедий публичный театр». Он начал действовать с 1756 года постановкой трагедии «Хорев». Директором его, конечно же с подачи Шувалова, стал А. П. Сумароков.

Шувалов знал о недружественных отношениях между Сумароковым и Ломоносовым и ради получения, мягко выражаясь, ребяческого удовольствия любил их сталкивать лбами и тешиться тем, как сначала лилась мирная полемика, постепенно накалялись страсти, заканчивавшиеся грубой бранью, и Шувалову приходилось разнимать разбушевавшихся полемистов. Послушаем рассказ самого Шувалова, записанный мемуаристом И. Ф. Тимковским: «В спорах Сумароков чем более злился, тем более Ломоносов язвил его, и если оба не совсем были трезвы, то заканчивали ссору запальчивою бранью, так что я был принужден высылать их обоих или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заведу речь о нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходил, или, подслушав, вбегает с криком: „Не верьте ему, ваше превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю. — Сам ты пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые“».

«Но иногда, — продолжал свой рассказ Шувалов, — мне удавалось примирить их, и тогда оба были очень приятны».

Подобные забавы фаворита вынудили Ломоносова 19 января 1761 года обратиться к нему с резким письмом, содержание которого могло прервать отношения между ними. Ломоносов, однако, готов был принести покровительство Шувалова в жертву ради защиты своего достоинства: «Никто в жизни меня больше не изобидил, как ваше высокопревосходительство: призвали меня сегодня к себе: я думал, может быть, какое-нибудь обрадование будет по моим справедливым прошениям… Вдруг слышу: помирись с Сумароковым! то есть сделай смех и позор! Не хотя вас оскорбить отказом при многих кавалерах, показал вам послушание; только вас уверяю, что в последний раз, — ваше превосходительство, имея ныне случай служить отечеству спомоществованием в науках, можете лучшие деда производить, нежели мирить меня с Сумароковым. Не только у стола знатных господ или каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа Бога, который дал мне смысл, пока разве отнимет. Теперь по вашему миротворству, — продолжал ученый, — должны мы вступить в новую дурную атмосферу. Ежели вам любезно распространение наук в России, ежели мое к вам усердие не исчезло, в памяти, постарайтесь о скором исполнении моих справедливых для пользы Отечества прошений».

Такое письмо, напоминающее ультиматум, мог отправить только сын помора, предки которого не знали крепостного права, утверждавшего рабское повиновение и унижение личности.

Чувство собственного достоинства можно обнаружить и в другом послании Ломоносова, отправленном Шувалову годом раньше, в 1760 году, по другому поводу. В доме А. С. Строганова французский аббат прочитал речь о состоянии изящных искусств в России. Хозяин, молодой граф и меценат, всячески расхваливал речь аббата, кстати, Ломоносову не понравившуюся. Он упрекнул аббата, что тот, «не зная российского языка, рассуждает о российском стихотворчестве». Быть может, хозяин дома был прав, когда вступился за приезжего гостя, но сделал это неуклюже и оскорбительно в адрес Ломоносова, упрекнув его «низкою породою».

По поводу этого инцидента Ломоносов писал: «Хочу искать способа и места, где бы чем реже, тем лучше видеть было персон высокородных, которые мне низкою породою попрекают, видя меня как бельмо на глазе, хотя я своей чести достиг не слепым счастием, но данным мне от Бога талантом, трудолюбием и терпением крайней бедности добровольно для учения». Ломоносов намеревался было «требовать удовлетворения», но его убедили, что хозяин дома допустил бестактность «по молодости». «А больше всего тем я оправдан, — заканчивал письмо Ломоносов, — что он, попрекая недворянством, сам поступил не по-дворянски».

Ломоносов, отстаивая свою честь, конечно же, знал, что своим поведением вызывает недовольство вельмож, тем не менее сознательно шел на обострение отношений с ними. Его письмо к президенту Академии наук К. Г. Разумовскому многое объясняет: «Побуждаю на себя без сомнения некоторое негодование, которых ко вше доброжелательства прежнее чувствительно, однако, совесть и должность оного несравненно сильнее. Чем могу я перед правосудием извиниться?.. Что ответствовать? Разве то, что я боялся руки сильного? Но я живота своего не жалеть в случае клятвою пред Богом обещался». Таков был помор Ломоносов, с детства не привыкший гнуть спину перед барином, знавший себе цену и умевший защищать свое достоинство.

Подводя итоги, отметим, что таким образом Иван Иванович Шувалов выступал в двух ипостасях — нес тяжелую ношу фаворита и одновременно являлся первым в России меценатом, оказывавшим поддержку российским ученым и принявшим живейшее участие в открытии Московского университета.

Выше отмечались свойства натуры Елизаветы Петровны, не украшавшие ее как императрицу: беззаботность, леность, неуемное пристрастие к увеселениям и роскоши, уклонение от выполнения обязанностей монархини. Из ее поведения на троне следует вывод, что она царствовала, но не управляла страной в еще большей мере, чем, например, ее предшественница Анна Иоанновна. Подобные ситуации при монархической форме правления не относились к уникальным. Достаточно вспомнить малолетних царей Ивана и Петра Алекеевичей, за которых в течение семи лет правила их старшая сестра Софья, неграмотную императрицу Екатерину I и двенадцатилетнего императора Петра II, в царствования которых управлял до своего падения «полудержавный властелин» А. Д. Меншиков, или, наконец, младенца-императора Иоанна Антоновича, именем которого правила страной немецкая камарилья. За увеселениями Елизавете Петровне было недосуг вникать в нудные дела внутренней политики, в суть внешнеполитических интриг западноевропейских дворов, обременять себя докучливой информацией собственных министров.