– Вы говорите о них так, будто дело идет об обычных зверях? Разве здешние крестьяне не боятся волков?

– Пока их водит Светлячок, а Жан возится с ним, волки в здешнем кантоне не опасны… Если случится что-нибудь плохое, это будет значить, что Жан исчез… навсегда! До сих пор ничего подозрительного не слыхать, надеюсь, так будет и впредь!.. Но, знаете ли, я не очень люблю, когда Жан расстается со своим волком. Зверь – лучшая охрана.

– Но все же какого рода… несчастного случая вы опасаетесь? Кто может напасть на Жана?

Франсуа ответил не сразу. Казалось, он медлил, не зная, как выразить свою мысль. Но Гортензия настаивала, и он решился:

– От башен Лозарга ложатся зловещие тени, госпожа. Особенно на тех, кто действует наперекор желаниям их хозяина…

Гортензия пожала плечами.

– Маркиз не может знать всего. И какая ему выгода ополчаться на вашего друга именно сегодня, а не вчера и не третьего дня? По-моему, незачем чернить его больше, чем он заслуживает. Скорее всего он и понятия не имел о том, что аббат призвал к себе Жана. Лучше бы вы, Франсуа, прямо высказали, что у вас на душе на самом дне…

– Но я же это и делаю!

– Нет. Вы дружите с Жаном и из-за моей матери стали моим другом тоже. А значит, вы не хотите причинить мне боль и намеренно не желаете взглянуть правде в лицо!.. Сейчас я скажу, о чем вы думаете: Жан удалился отсюда намеренно. Жан прячется, чтобы не сдержать обещания, данного при вас. Риск слишком велик…

– Вы так не думаете!

– Ошибаетесь, именно так! И вы тоже! Он меня любит, это верно, но я принесла слишком много потрясений в его жизнь! И он не знает, что со мной делать! Вот и вся правда!

Не отдавая себе отчета, она заговорила громче, и на глаза навернулись слезы. Обеспокоенный столь внезапной вспышкой, этим яростным отчаянием, поднимавшимся в ее груди, Франсуа попытался успокоить девушку:

– Осторожнее, госпожа! Вас услышат, а может, и увидят…

– Конечно! Разве вам неизвестно, вон там, из окна за мной всегда наблюдают. Меня тотчас окликнут, если я под каким-нибудь предлогом попытаюсь пойти туда, откуда меня не видно. Хотите попробую?

– Нет, я вам верю, но ради всего святого, возьмите себя в руки! Клянусь, Жан не способен отречься от того, что обещал. Я в этом уверен. Но у него на этом свете так мало власти и…

Гортензия его больше не слушала. Резко повернувшись, она почти бегом заспешила к дому, пытаясь проглотить слезы, уверенная, что ей неоткуда более ждать помощи. В конце концов все эти люди – только лишь крестьяне, и ни один из них, даже волчий вожак, не имеет достаточно храбрости, чтобы оказаться достойным ее любви. Ни у кого не возникло страстного желания пуститься по дороге опасностей, предназначенной для нее. Потому что, несмотря на все войны и революции, она осталась госпожой из замка, а они вассалами.

Над ней синело ясное, необъятное небо. Ветерок с гор, напоенный запахами трав и смолы, развевал ее светлые волосы, вокруг простирался безмятежный и бескрайний пейзаж, а между тем Гортензия чувствовала себя пленницей, которую охраняют надежнее, чем за решетками и запорами. Ее тюремщики не носят на поясе ключей, но полновластны как никто, ибо они суть страх, предрассудки, эгоизм и равнодушие. Любовь Жана оказалась легковесной, вспыхнула и погасла, оставив лишь неощутимый прах, развеянный по ветру быстротекущих дней…

Вернувшись в свою комнату, Гортензия на этот раз отказалась выйти к вечерней трапезе под предлогом мигрени. Одна мысль о необходимости поддерживать беседу внушала ей ужас. Она хотела одиночества. Может быть, для того, чтобы наконец разобраться в собственном сердце, которое перестала понимать. Сердце по временам разрывалось от страсти, но нередко разуму удавалось заглушать его стенания. Она любит и любима – по крайней мере пока ей так кажется. Но этот человек не желает ее и не намерен пожертвовать ради нее существованием, возможно, и не отмеченным особым величием, но дорогим для него. Впрочем, когда она пыталась разглядеть, какова основа, на которой держится ткань ее собственной любви, она, к своему удивлению, не видела в ней крепких нитей доверия.

Сидя в кресле перед открытым окном, куда заглядывало небо с неправдоподобно яркими звездами, Гортензия не смыкала глаз всю ночь. Прислушиваясь к звукам спящей округи, она, быть может, старалась уловить далекий призыв волка к своим собратьям, для нее этот звук послужил бы ответом. Но до ее ушей донеслись лишь вопли здоровенного кота, явившегося в надежде снискать любовь мадам Пушинки, – и она в ярости захлопнула окно. Тотчас к горлу подступили слезы…

Любовь бродила по горам в эти теплые последние дни весны. То было время исполнения обещаний, время первых биений сердец, раскрывающихся для взаимных излияний. Скоро, очень скоро парни и девушки, взявшись за руки, станут парами прыгать через горящие ветви костров, разведенных в ночь на Иванов день, – это первое испытание, призванное скрепить их союз. По старинному поверью, легкость и единодушие в этом совместном прыжке служат предвестием согласия во все годы будущей жизни. Но уже сейчас Гортензия понимала, что ей не место на празднестве обновления и любви, ибо Иванов день призван склепать последнее звено цепи, которая навсегда прикует ее к Лозаргам.

Сжавшись в комочек на кресле, как больная кошка, она долгие часы прислушивалась к своему бившемуся в агонии чувству. Однако надежда живуча, и это тянулось бесконечно… Лишь когда горы окрасились в сиреневый цвет, а небо стало розовым, девушка без сил заснула, и ее последняя мысль наполнила ее душу скорбью: вот-вот придет Мари Марсье, портниха-поденщица, жившая то в одном замке, то в другом; она явится для первой примерки свадебного платья. Это платье уже заранее внушало ей неприязнь, ибо она знала, что заказывал его маркиз, а снимет с нее – Этьен…

Из белого атласа с кипенью кружев, это платье тем не менее было красиво, и в нем Гортензия выглядела какой-то неземной девой, когда в ночь на Иванов день, ведомая маркизом, она вошла под своды часовни Святого Христофора. Но белизна одежд лишь подчеркивала покорность склоненной маленькой головки и бледность лица, на котором долгие бессонные ночи оставили свой след. Когда, спускаясь к часовне от замка, где был подписан брачный контракт, она прошла через толпу поселян, собравшихся поглазеть на зрелище, не одна рука невольно поднималась для быстрого и незаметного крестного знамения – настолько девушка походила на тех невест из волшебных сказок, которых магия какого-нибудь демона пробудила от вечного сна для того, чтобы они погубили душу живого человека. Даже она сама не вполне отдавала себе отчет, действительно ли роковой миг грядет въяве, или это всего лишь продолжение давнего кошмара…

Согласно былым традициям версальского двора свадьба совершалась ночью, при свете факелов, которые несли поселяне, и десятков толстых свечей, потрескивавших в часовне у настоящей стены из цветов. Пришлось разорить окрестные сады и лишить их всего, что распускалось белыми лепестками, чтобы отпраздновать открытие восстановленной часовни, которую все чтили, а также в честь невесты, в благодарность за то, что она потребовала ее открыть. Целый вал белоснежных роз, флоксов и бледно-розоватых пионов поднялся и хлынул на приступ старинного свода, каменного алтаря и статуи святого покровителя всех странствующих, каковую по этому случаю очистили от многих слоев копоти и заново раскрасили.