Чтобы хоть как-то отвлечься, я уселся на нарах, вытащил оба «глока» и разобрал их, все-таки уронив трясущейся рукой на пол затворную раму одного из них. Тщательно почистил детали, стволы и пазы пистолетов сухой ветошью, после чего нанес на их механику и трущиеся поверхности тонкий слой оружейного масла. Ночь, правда медленно, но все же близилась к концу...

Внезапно из глубин памяти всплыло личико маленькой девочки, которой приставил нож к горлу прихвостень маньяка Люцифера. «Все будет в порядке!» – подмигнул я ей тогда. А что скажу я детям Жан-Пьера, когда они будут наблюдать, как господин надзиратель извлекает, взводит, а затем подносит пистолет к их кучерявым головкам? Или, может, убить их в затылок? Эрик Хенриксон, прозванный за свое смертельное искусство Стрелком, стреляющий в затылки детей – какая колоритная картина! Да и вообще, какой он Стрелок после этого? Так, жалкое подобие библейского Ирода...

А может, плюнуть на все, сесть в «хантер» и уехать отсюда куда глаза глядят? Гюнтер сказал мне, что покинет Братство, если произойдет такое. Может, и мне попробовать? Стану беглецом, изгоем, отступником, зато останусь чист перед своей совестью.

А чист ли? Тогда мою грязную работу возьмет на себя Гонсалес. Уж Матадор-то не станет сомневаться в том, что делает – ему чуждо само понятие «сомнения». Да и меня тоже скоро схватят и казнят... Нет, этот вариант ничуть не лучше. К тому же мне не выбраться незаметно даже из отсека – двое людей Карлоса жгут костер прямо у моего трейлера. Хитрый сарагосец явно подозревал, что я в силах выкинуть нечто подобное...

Ладно, комвзвода, не ерепенься, а делай то, что тебе сказано, раз уж совершил свой пресловутый жизненный выбор...

Позвольте-позвольте, когда это, интересно, я успел его совершить? Кэтрин и дети живы, а следовательно, совесть моя пока чиста. Сижу тут, понимаешь, скулю как побитая собака о том, чего еще не случилось, слизняк размякший! Выбор он сделал, видите ли! Да ни черта ты не сделал, а потому вправе изменить свое решение в ту сторону, в какую только пожелаешь. А ну-ка соберись, напряги свою тупую башку, прикинь шансы и другие варианты! Однако поторопись, потенциальный детоубийца – солнце вот-вот взойдет...

Окончательное решение я принял уже перед рассветными сумерками. Начальное возбуждение и прямо-таки животный страх от того, что я надумал предпринять, сменились постепенно холодным и трезвым расчетом. Голова стала такой же ясной, как и при планировании боевой операции. Странно, но внезапно пропали все душевные терзания, а внутри поселилось некое своеобразное облегчение. Облегчение оттого, что все мосты, соединяющие мое праведное прошлое и предельно грешное будущее, начинали заниматься жарким, уничтожающим их пламенем. Лишь где-то на заднем плане все еще продолжала трепетать робкая мыслишка, советуя мне немедленно отказаться от того, что я намеревался предпринять. Однако, посчитал я, отступление было бы трусостью, а потому весь олицетворял теперь собранность и концентрацию.

Я вытянул перед собой левую руку – дрожь исчезла бесследно. Хороший, говорящий о многом знак...

Сидевший у тлеющего костра Марчелло скинул с головы отсыревшую плащ-палатку, когда я распахнул дверь отсека и высунулся наружу.

– Брат Эрик, – обратился он ко мне, – брат Карлос велел мне не выпускать вас из трейлера до его прихода, уж извините Бога ради...

– Расслабься, боец. Я никуда не иду, – оборвал я его неприветливым тоном. – Ты будешь сопровождать меня утром на... ну ты сам знаешь куда?

– Да, я и еще вот брат Аркадий, – он указал на сидящего рядом на корточках бойца. – Плюс еще двое, а также брат Карлос и магистр Конрад.

Марчелло был в курсе моего задания – прекрасно!

– Вызови ко мне брата Гюнтера, – распорядился я и указал ему на силуэт трейлера-казармы. – Мне потребуется ассистент.

Марчелло даже не пошевелился.

– Мы будем помогать вам, брат Эрик, – ответил он, окинув меня взглядом, в котором улавливался легкий оттенок презрения. – Так приказал брат Карлос...

– Он также приказал тебе не пускать ко мне моих людей? – Я повысил тон, изображая гнев недовольного пререканиями старшего по званию.

– Вообще-то нет, – замялся Марчелло, – но...

– Тогда выполняй распоряжение!..

Гюнтер, застыв на пороге, занял собой весь дверной проем.

– Садись, – бросил я ему. Он повиновался. – Догадываешься, зачем позвал?

– У вас неприятности и вам... нужна моя помощь? – высказал причину своего ночного приглашения в командирский отсек великан.

Я отвернулся от него к окну и уставился на покрытый тучами светлеющий небосклон, стараясь говорить как можно спокойнее:

– Ты даже не представляешь, Гюнтер, какие у меня неприятности и насколько мне необходима твоя помощь... Это случилось, Гюнтер. Все то, чего ты так боялся, случилось. И приказом Аврелия на должность палача назначен я, сам знаешь почему...

Германец выслушал мой рассказ о вчерашнем совещании без какой-либо реакции, лишь отрешенно рассматривал ребристый пол под своими ботинками. Когда я закончил, он, не поднимая глаз, спросил у меня угрюмо:

– Зачем вы мне все это... говорите? Вы же знаете, как я отнесусь... к такому...

– А потому, Гюнтер, – произнес я, усаживаясь напротив него на пустые нары Джерома (сам дьякон неотлучно пребывал возле постели раненого Аврелия), – потому, старина, что я отказываюсь исполнять его! Если хочешь, пристрели меня прямо сейчас, потому что через три часа я буду уже не командиром отряда Охотников, а самым гнусным предателем.

Даже у такой непрошибаемой личности, как Гюнтер, отвисла челюсть. Он покосился на оставленный у входа карабин, затем на меня, после чего вновь на карабин...

– Не прикидывай шансы, приятель, – сказал я. – Мои пистолеты вон там, разобранные, на столике. Ты успеешь в любом случае. Так что решай: уничтожаешь предателя или слушаешь дальше?

– Вы... – и без того неразговорчивый германец совсем потерял дар речи. – Вы... рехнулись!

– Да, видимо, так, – сознался я. – Гублю свою жизнь и карьеру черт знает ради кого – детей и помощницы самого Проклятого Иуды. Но ведь самое страшное, Гюнтер, в том, что ничуть об этом не жалею.

– И что же вы... задумали? – Суровые глаза германца наконец оторвались от карабина.

Я облегченно вздохнул – пока все шло, как и предполагалось...

Мой план снова не вызвал у него никаких эмоций: ни положительных, ни отрицательных, как будто ему каждый день предлагали поучаствовать в чем-то подобном. Гюнтер просто сидел и молчал. Когда же длина этой бесконечной паузы перевалила за пять минут, я не выдержал:

– Ладно, Гюнтер, я прекрасно тебя понимаю. Прости, что потревожил. Возвращайся в казарму, но только ради всего святого – если тебе и вправду не хочется гибели этих детей – не поднимай панику, хорошо? Ну хотя бы до той поры, пока мы не уедем. Договорились?