Ровно в шесть утра я проснулся — заработали и заурчали трубы. Мистер П. оказался прав — этот шум мог разбудить и мертвеца. Они гудели и вибрировали так сильно, что карандаши в стаканчике тарахтели.

Я поднялся с койки и тут услышал выдох пневматической трубы, а затем характерное «шлеп». Огляделся и увидел: в корзине для бумаг, что находилась неподалеку от таблички с грозной надписью, лежал маленький алюминиевый цилиндр. Я отвинтил крышку и вынул записку, ею было обернуто слегка помятое печенье с кремовой начинкой. «Слопай это и ступай домой. Твоя девочка тебя ждет».

Перед тем как уйти из библиотеки, я ненадолго задержался у стола справочной. Хотел уточнить, что означает фраза Ник, произнесенная ею перед тем, как бросить трубку. «On fera le poindemain» — «Расставим все точки завтра». Что ж, она вполне подходила и для выяснения отношений с Джессоном.

Вот чего мне недоставало все это время! Чтобы Ник встретила меня у двери в пышных гаремных шароварах (пусть на сей раз будут красные, в широкую черную полоску) и забормотала что-то нежное и непонятное по-французски. И чтобы затем, обняв меня за талию и не вымолвив и слова упрека, спросила, чем может помочь. Я понимал, что надеяться на это — полное безумие, но больше всего на свете мне хотелось, чтоб она вновь стала такой, какой была раньше: любовницей и надежным, умным другом.

Но хватит о желаниях. Ничего подобного, разумеется, не случилось. Ник даже не подошла к двери. Я влез в великаньи шлепанцы, защелкнул все замки и осторожно и нерешительно двинулся по коридору.

Сунул голову в свою клетушку. Ничего здесь не переменилось — стопки требований аккуратно сложены, на полках ровными рядами выстроились книги. Но тут я заметил несколько обрывков бумаги на ковре и облегченно вздохнул. Беспорядок, который вечно устраивала в доме Ник, служил утешительным противовесом страшному и враждебному миру, из которого я только что явился.

Я вошел в мастерскую. Ник развернулась на табурете и уставилась на меня.

— Ну, что случилось? Тебе не кладут больше шоколадок под подушку, поэтому сюда и заявился? — Она снова резко развернулась к столу и занялась прилаживанием бумажной бабочки к ценнику.

Ну почему она всегда все так упрощает?

— Послушай, Ник, я в нем ошибался. Наделал много глупостей и насчет нас обоих тоже был не прав. И этот дурацкий ужин на день рождения. Тоже большая ошибка с моей стороны. Глупо было подшучивать над твоими недостатками, но тогда я этого не понимал, честное слово! И еще я совершил глупость, проигнорировав твое мнение о Джессоне. Он именно таков, каким описывали его твои карты. Мне не следовало возвращаться к нему после того, как я понял, что он за мной шпионил. И ты была права, когда вышвырнула меня вон, узнав об этом.

Пока я бормотал слова извинения и оправдания, Ник от волнения так крепко сжимала крыло бабочки, что в конце концов та просто развалилась у нее в руках. Потом она подняла на меня глаза и спросила:

— Так с мистером Отшельником покончено?

— Почти. Осталось лишь уладить одну мелочь. «Часослов» до сих пор у него. Здесь ты тоже была абсолютно права. Мне не следовало добывать для него эту книгу.

Ник соскочила с табурета и приложила ладонь к моей щеке. А потом вдруг брезгливо поморщилась, словно уловила какой-то неприятный запах.

— Два дня тому назад я приболел, а вчерашнюю ночь провел в кладовой для инвентаря.

— Pauvre petit minou,[48]— пробормотала моя маленькая женушка.

А потом напустила ванну для своей маленькой бедной киски. И пока я, сбросив несвежую одежду, нежился в пене, она сидела на корточках рядом с ванной и даже потерла мне спину намыленной мочалкой. Я растирался полотенцем, когда Ник наклонилась, выловила из ванны несколько мыльных пузырьков и игриво налепила мне на голую грудь.

Этот жест вызвал не слишком приятное воспоминание о достойном сожаления инциденте, когда Джессон поскользнулся в ванне и ухватил меня за причинное место. Но я отмахнулся от этих мыслей, и результат превзошел все ожидания.

Мы с Ник обнялись и перешли в гостиную, где впервые за долгие месяцы откровенно и без всякого стеснения заговорили о своих ранах и обидах, а также о том, как мы теперь можем их залечить. Затем вдруг Ник захихикала.

— Что смешного?

— Бери бумаги, связанные с Джессоном, и следуй за мной, — ответила она.

— Все? — изумился я. С начала расследования материалов у меня скопилось предостаточно, они занимали с полдюжины коробок для документов.

— Естественно.

Я потащил коробки в мастерскую.

— Этот твой Отшельник, — сказала Ник, — вроде бы он интересуется восемнадцатым веком, так? — Вопрос прозвучал несколько странно, поскольку абсолютно голая Ник стояла рядом с бумагорезательной машиной.

Я растерянно кивнул:

— Именно в тот век он и отправил мое второе «я».

— Что ж, прекрасно. — Она весело подмигнула мне и добавила: — Дай-ка сюда листок бумаги.

Я наблюдал за тем, как моя жена сует в бумагорезку заметки из архива украденных произведений искусства. Затем она притянула меня к себе и опустила мою руку на пластиковую рукоятку.

— Vive la Revolution![49]— воскликнула Ник.

Сначала резать было трудновато, но затем я приспособился и дело пошло как по маслу. Ник передавала мне листки бумаги, один за другим, я измельчал их в лапшу.

И вот через несколько минут я наклонился, поднял пригоршню бумажных полосок и обсыпал ими тело Ник, как конфетти. Затем порезал еще немного и украсил мою жену новой порцией — и так до тех пор, пока она не стала напоминать опутанную водорослями сирену. И когда вся Ник почти скрылась за этими белыми бумажными обрезками, я повалил ее на пол, где мы жадно и безыскусно занялись любовью.

Мы с Ник так забавлялись, придумывая различные способы возвращения книги в библиотеку, что решили поделиться кое-какими своими идеями с Нортоном и Спиайтом — проверить, не слишком ли они безумны. Пока мои друзья отвечали по телефонам справочной, я сунул им на стол конверт, который примостил между двумя толстыми томами «Тематического путеводителя» Питерсона.

— Что это? — воскликнул Спиайт, заметив конверт.

— Что «что»? — спросил его Нортон.

— Письмо, — сказал я. — Прошу прочесть вслух. Хочу услышать, что вы, ребята, думаете по этому поводу.

Спиайт откашлялся.

— «Дорогой мистер Джессон, — с выражением начал он. — Я бы предпочел высказать все это вам лично, но проклятая болезнь, прервавшая нашу акцию в Бруклине, возобновилась с новой силой и не дает такой возможности. Я страдаю от тяжелейшего ларингита, разговаривать совершенно не способен. А потому решил написать».