Кит на шаг отошла от Льюиса, посмотрела на него и протянула ему руку.

— Чего ты хочешь? — спросил он, и в ответ она улыбнулась.

Он взял ее за руку и позволил вытащить себя на паркет.

Теперь она была у него в руках, это было для него совершенно новым, но очень правильным ощущением. Она держала свою голову очень близко к нему, но не касалась, рука ее опиралась на его плечо, а когда он наклонял голову, то мог почувствовать мягкость ее волос. Он держал одну ее руку в своей руке в танце, а второй рукой обнял ее, положив ладонь сначала ей на спину, а затем сдвинул ее выше, так что его большой палец лег в ямочку под ее затылком, где заканчивались волосы и начиналась шея. Его палец идеально поместился туда, и ему не нужно было двигать им или гладить ее, чтобы знать, что она его чувствует, и он не мог сделать это как-то иначе, потому что именно так и было правильно. Она была хорошей девушкой, он чувствовал, что она хорошая. И еще он осознавал, что удивлен тому, что нашел ее, но больше не задавал никаких вопросов. Он забыл, что она не для него, и забыл все причины, почему она не для него.

У Кит было такое ощущение, что она держит в своих руках огонь, который ее не обжигает.

Возвращаясь к машине, оба они молчали, а Льюис взял ее за руку и не отпускал.

Они ехали из Лондона, чувствуя, что в машине они находятся слишком далеко друг от друга, поэтому она пододвинулась к нему и положила голову ему на плечо, а он одной рукой держал руль, а второй обнимал ее.

Когда на рассвете они въехали в деревню, Кит спала.

Она проснулась из-за того, что неожиданно завыли полицейские сирены, и Льюису пришлось резко вывернуть руль, чтобы съехать на обочину, после чего машину занесло и она вылетела на траву. Одна полицейская машина была впереди них, вторая — сзади, сирены продолжали реветь, из машин выскочили полицейские и быстро подбежали к ним. Льюиса вытащили наружу, надели на него наручники, уткнув лицом в крышу «ягуара».

Дверь со стороны Кит распахнулась, Дики бросился к Кит, вытащил ее и потянул к своей машине. Когда Кит увидела отца, то что-то закричала Льюису. До этого момента он не сопротивлялся, но после ее крика уперся, и они не могли удержать его, им пришлось ударить его в бок и по голове, чтобы нагнуть и затолкать в полицейскую машину. Тем не менее он продолжал бороться с ними и там, потому что все еще слышал крик Кит.

Чтобы посмотреть на происходящее, люди вышли из своих домов, они стояли и глазели на то, как Льюиса Олдриджа снова арестовывают, а Дики Кармайкл спасает от него свою собственную дочь. Они еще долго оставались на улице, обсуждая случившееся и ожидая, не произойдет ли еще что-нибудь, но на этом все закончилось, если не считать, что вскоре появился Престон, который сел в «ягуар» и уехал.

Ощущение наручников на руках было для Льюиса знакомо, а время, проведенное без них, после того как его выпустили из тюрьмы, очень быстро стало смутным воспоминанием.

Около полудня его вывели из камеры и привели в кабинет, где ему стали задавать вопросы о Тамсин: бил ли он ее, что еще он с ней сделал, что сделал с Кит и где они с ней были. Это был тот же кабинет, в котором его допрашивали после поджога церкви. Отвечал он не очень связно. У него болела голова от удара полицейского, и он не был уверен, что сможет ответить на их вопросы, потому что не мог понять, что происходит: находится он здесь из-за Тамсин, из-за церкви или из-за Элис. Он не очень понимал, почему время от времени рядом с ним появлялся его отец, а потом исчезал; не понимал, почему он не может с ним поговорить; но потом он сообразил, что отца в действительности здесь не было — все это ему только казалось. В кабинете были Уилсон и еще один полицейский, который то выходил из комнаты, то возвращался. Они говорили между собой о нем, говорили, что он сумасшедший, задавали дурацкие вопросы, стараясь его подловить, а он понимал, куда они гнут, но все равно не мог уследить за всем. Его сознание закрылось, чтобы отгородиться от всего этого, и он забылся.

Кит заперли в ее спальне, к чему она давно привыкла. К ним пришел главный инспектор полиции, чтобы встретиться с Тамсин, и Дики сейчас сидел рядом с ней в гостиной. Тамсин сказала, что не собирается выдвигать против Льюиса никаких обвинений, и категорически настаивала на том, что он ее не насиловал. Когда инспектор попытался выяснить у нее в подробностях, что именно Льюис с ней сделал, Дики остановил его. Обсуждать было нечего — она осталась невредима.

Льюиса выпустили ближе к вечеру. Уилсон позвонил Элис, чтобы предупредить, что Льюис идет домой, и она, положив трубку, стояла в прихожей и ждала, представляя себе, как он идет к их дому через всю деревню. Судорожно сжав перед грудью руки, она неотрывно смотрела на входную дверь, но прошло еще немало времени, прежде чем он пришел.

Взгляд его был совершенно пустым, и, увидев это, она замерла на месте. Такой же взгляд был у него, когда его увозили в тюрьму, и она понимала, почему он так пугает людей, но не пугает ее; она знала его очень давно, и он никогда не причинял ей боль. Он прошел мимо нее и поднялся по лестнице.

Элис присела на стул в холле. «Нет, — подумала она, — он никогда не причинял мне боль».

Она понимала, что ей тоже следует подняться, но не могла этого сделать. Она представила, как она помогает ему. В ее воображении он снова был моложе, ему было четырнадцать, и она делала ему только лучше, а не хуже, но она также знала, что уже никогда не сделает этого, поэтому она просто сидела в холле и ждала.

Льюис сидел на полу в углу ванной комнаты между умывальником и ванной. Он уперся рукой в дверь и взял с края раковины бритву. Он какое-то время подержал ее. Реальной была только рука, сжимавшая бритву. Сама бритва, ее рукоятка и лезвие были единственными твердыми предметами, все остальное казалось каким-то онемевшим и нематериальным, к чему невозможно было прикоснуться. Возникло ощущение, что тела у него нет. Как будто он был самым маленьким предметом в мире. Лезвие было красивым, сияющим и острым, и он прислонился к нему лицом, просто чтобы ощутить металл на своей щеке. Затем он откинул голову назад, прислонился к стене, вытянул вперед руку, потом почувствовал толчок — так бывает при столкновении с преградой; его рука задрожала, толчки участились — он знал, что, когда сделает это, что-то должно случиться. Он наклонил лезвие и, прижав его, сделал длинный косой надрез; вначале он ощущал лишь биение собственного сердца и слюну, наполнившую рот от страха. Лезвие вошло в него, и облегчение, возникшее, когда потекла кровь, смело все другие чувства. Он видел, как текла кровь, и мир вновь обрел краски, вернулась боль, глаза его горели. Дыхание участилось, он взял бритву и почувствовал, что не может превозмочь желание опять сделать это, и, когда сделал новый надрез, появилась настоящая боль, появилось раскаяние, появилось что-то, за что хотелось удержаться, и что-то такое, с чем нужно было бороться. Ему была хорошо знакома эта комната, ощущение спиной холодной плитки, болезненное отвращение к тому, что он делает, которое его, тем не менее, не останавливало. Теперь он осознавал, что, делая это, поступает глупо и неправильно. Его голова была заполнена болью, которая при новых порезах становилась все сильнее, так что ему приходилось делать это быстрее, чтобы не утратить решимость, потому что теперь он полностью ощущал себя, он вернулся в настоящее. Когда он делал очередной надрез, он уже знал, что этот будет последним, это была не постепенная, а резкая остановка, будто врезаешься во что-то твердое, как удар кулака в лицо. Он был отброшен назад полным осознанием причиненной боли и своего поражения, больше не было необходимости делать это, он положил бритву и отодвинул ее от себя.