Катя не понимала – как он может шутить в такой момент? Когда они наконец-то узнали все! Когда фактически раскрыли это убийство.

– Ваша интуиция вас не подвела, – сказала она. – Вы сказали тогда, что и Глазова нам лгала.

– Не лгала, а просто не говорила всей правды. – Страшилин кивнул на портфель, где лежал протокол допроса.

– Вот что означала надпись на полу, вот кого Уфимцев назвал убийцей, умирая. Андрей Аркадьевич, все же сходится! И эта «матушка», и женский след на полу, и то, что они были знакомы раньше. Все же сходится. Мы сейчас поедем к ней? К игуменье?

– Нет, – ответил Страшилин, – сейчас не поедем.

– Но почему? У вас же показания Глазовой, и в монастыре надо разыскать водителя, пусть он тоже даст показания о приезде в «Маяк».

– Водителя разыщем и допросим.

Катя умолкла. Она внезапно вспомнила, как ее вызвал к себе замначальника главка генерал Горобцев. Его осторожный тон, его категорическое предупреждение о том, что ни слова об этом деле не должно попасть в прессу.

– Сначала я должен установить четкую связь, – сказал Страшилин, – чтобы дело дальше продолжалось, чтобы все запросы следственного комитета рассматривались и исполнялись. Скандал выйдет на новый уровень. Наша позиция должна быть максимально подкреплена фактами. Прежде чем ехать и допрашивать игуменью Евсевию в качестве подозреваемой в убийстве, я должен иметь подтверждение тому, что Евсевия – в миру Алла Никульшина, вдова покончившего с собой академика, в прошлом действительно работала в отделе административных органов ЦК партии, была референтом, именно тем человеком, без совета которого Уфимцев не давал одобрения на назначения кандидатов на высокие посты.

– И любовницей, его любовницей, – напомнила Катя. – Что же, опять поедем в Кремлевскую больницу к «торговцу рыбой»?

– Нет, надо искать другие источники для подтверждения. Я найду.

– Я знаю, что вы найдете. Я вот все думаю – мы… то есть вы раскрыли это дело. И вся проблема с самого начала заключалась в том, что свидетельница не говорила всей правды. И должна была сначала произойти вся эта длинная вереница событий: с сестрами-монашками, со старым делом о цеховиках, что расследовала майор Крылова, с Удаленной часовней и культом Святой Смерти, чтобы подвести нас к правде. Чтобы у старухи-соседки развязался язык. Вы не раз говорили, что во всем этом есть нечто очень важное. Вы это имели в виду?

– Возможно, – тихо ответил Страшилин, – возможно, это. А может, и нет. Я, Катя, еще не понял.

В этот вечер погожий, холодный и прозрачный Леночка Уфимцева с нетерпением ожидала, когда же на город наконец опустятся сумерки.

Уже смеркалось, когда она выскользнула из дома и отправилась к банку на Цветном бульваре, точнее к уличному банкомату. Она хотела снять часть денег с карточки – тех самых, что так милостиво опять прислал ей отец.

Он дважды звонил и спрашивал – как дела? Как прошли похороны? Ты попрощалась с дедом, Лена? Леночка солгала и сказала: да, папа. Она боялась, что он снова перекроет ей денежные потоки. Она готова была унижаться и лгать. Отец сообщил, что приедет в Москву не раньше середины ноября. «И мы с тобой тогда серьезно поговорим, дочь».

Да, папа, да, да, да…

Плотно застегнув куртку, надвинув на самые глаза капюшон худи – все в прежней своей манере, – Леночка медленно брела по Цветному бульвару.

В этот вечер октябрьский, холодный, ясный, полный звуков, полный городского шума…

Из метро валила толпа, возле цирка тоже собиралась толпа – зрители на вечернее представление. По бульвару фланировали гуляющие. Витрины магазинов, кафе и ресторанов манили яркой иллюминацией и рекламой. Торговый центр «Цветной» походил на стеклянный куб, источающий потоки света.

Деревья на бульваре серебрились в уличной подсветке, словно осенью в октябре на каждом дереве распустились невиданные электрические цветы.

Леночка подошла к банкомату на углу, сунула карту, сняла наличные. Из кафе по соседству доносилась негромкая музыка. Из бара – тоже. Возле итальянского кафе встречались парочки. За витриной японского кафе не видно ни одного свободного столика.

Мимо прошли студенты, мимо проехал джип с открытыми окнами, оглушающий музыкой. Мимо, обнявшись, проплыла, словно земли не касаясь, пара влюбленных.

Кто-то шел с пакетами и сумками из «Цветного», кто-то – из соседнего кафе, где варили лучший в столице кофе, с едой на вынос – пакетами и картонными стаканчиками в руках. И все мимо, мимо, мимо застывшей в ступоре у банкомата Леночки Уфимцевой.

На нее никто не обращал внимания, на нее никто не смотрел, ею никто не интересовался. Огромный город словно не замечал ее, стоявшую на углу на тротуаре возле банкомата.

Город жил сам по себе и плевать хотел, да, и плевать хотел…

Полный огней, благополучный и сытый, шумный и праздный, деловой и такой равнодушный, город готовился к долгой осенней ночи. И собирался провести ее так, чтобы не пожалеть утром ни об одном канувшем в небытие мгновении.

Город – родной и чужой, полный жизни.

Жизнь кипела, била, как родник, и она не собиралась сдаваться. Бесконечный, вечный, праздный поток – до конца времен, если он есть где-то, этот самый конец.

Леночка спрятала деньги в карман куртки.

Она никак не могла решиться.

Витрина кафе манила светом, уютом, ароматом свежемолотого кофе и ванилью. Всего-то и нужно – сделать пару шагов, открыть дверь, войти и сесть за свободный столик.

Но Леночка не могла себя заставить. Дома ждала пустая пыльная темная квартира – ее мир, такой привычный и безопасный. Можно вернуться, подняться на лифте, снова запереться на все замки и…

Леночка Уфимцева не знала, как поступить. Она застыла, как уличная статуя, у невидимой глазу черты – уйти или остаться, опять спрятаться в свою скорлупу или вдохнуть полной грудью холодный воздух ночи.

Город манил и соблазнял, но не предлагал ей помощи в выборе, не сочувствовал даже.

Леночка почувствовала внезапно, как на глаза ее навернулись слезы. Она вспомнила, как ей было пять… нет, наверное, уже шесть… И дед Илья, тот, которого больше нет, в первый раз повел ее в цирк на Цветном.

Она сидела на больничной кровати в одноместной палате кардиологического центра имени Бакулева. Солнечный свет сочился в окно, прикрытое жалюзи.

Очень полная семидесятилетняя женщина в сером, не больничном, халате и белом головном платке, низко надвинутом на самый лоб.

Рядом – столик, уставленный лекарствами. Из палаты медсестра только что убрала капельницу на колесиках. Игуменья Евсевия попросила ее принести грелку для ног. Распухшие ступни не вмещались в тапочки. Сердце работало с перебоями, и вода распирала ноги. Уколы лазекса уже не помогали.