В этой сказке, сюжет и финал которой ясны из названия, есть следующий эпизод. Иван-дурак за своё непротивление злу стал царём и в своем царстве установил радостный закон непротивления. На них пошёл войной тараканский царь, но «стали солдаты отбирать у дураков хлеб, скотину; дураки отдают, и никто не обороняется. Пошли солдаты в другую деревню — всё то же. Походили солдаты день, походили другой — везде всё то же; всё отдают, никто не обороняется и зовут к себе жить… Скучно стало солдатам… Рассердился тараканский царь, велел солдатам по всему царству пройти, разорить деревни, дома, хлеб сжечь, скотину перебить». А дураки только плачут, и вот «Гнусно стало солдатам. Не пошли дальше, и всё войско разбежалось»[149].

Всё хорошо в этой истории, кроме её последнего предложения. Что делают солдаты чужих армий в разных странах, наглядно показал XX век и не опровергает XXI.

Проявления покорности мы видим, а вот чтобы после этой покорности чужое войско разбежалось, перестали б разорять дома, резать людей и скот — нет.

Это ужасно печально — потому Толстой писал совершенно серьёзно, с глубокой верой, что так и будет. Но каждый раз, несмотря на исторический опыт, хочется потерпеть чуть-чуть дольше — вдруг оно образуется. Вдруг звериные зрачки снова станут человеческими.

Есть иная история: в Ясную Поляну приехал человек, чтобы выразить писателю собственное несогласие с теорией непротивления злу.

Этот диалог протекал так. Человек приставал к Толстому: вот если на него нападёт тигр, как в этом случае он будет следовать непротивлению злу насилием?

— Помилуйте, где же здесь возьмётся тигр? — отвечал Толстой.

— Ну, представьте себе тигра…

— Да откуда же возьмётся в Тульской губернии тигр?..[150]

И так до бесконечности.

Тут то же самое: ясно, что часто в разговорах нам подсовывают абстрактные вопросы, идущие не от жизни, а от умствования. Всё это умствования. Нету никаких тигров и не было.

Нигде.

Мы остановились в каком-то неизвестном городе.

Такое бывает — вроде и вдоль дороги что-то написано на щитах, есть и карта, и книги с указаниями, а оказывается, что попал ты в заколдованное место. Вот минул пост ГАИ и низенький дубовый лес. Промеж деревьями вьётся трасса и выходит в поле. Кажись, та самая. Выехали и на поле — место точь-в-точь вчерашнее: вон и фабрика игрушек торчит, но продмага не видно. «Нет, это не то место. То, стало быть, подалее; нужно, видно, поворотить к продмагу!»

Поворотишь назад, взвизгнут тормоза — продмаг видно, а фабрики игрушек нет! Опять поворотишь поближе к фабрике игрушек — продмаг спрятался. Начнет накрапывать дождик.

Вот так было и теперь — всё у нас было, а вот имя города провалилось куда-то между колёсами. Мелькнули какие-то изоляторы, лес мачт электропередачи, и мы очутились в сером промышленном городке.

Краевед сразу же нахмурился. Он знал этот городок, и как-то ничего хорошего в нём с ним не случилось.

Хорошего не случилось. А вот дурное случилось.

Он вёл тут какую-то экскурсию, и вот… Не договорив, Краевед махнул рукой и отказался рассказывать дальше.

Мы с Директором Музея переглянулись и достали фляжки. Он пил мой коньяк, а я — его. Так мы боролись с экономией, переходящей в жадность.

— Без фанатизма, — напомнил он. Это означало «по сто пятьдесят».

Так и вышло. Фанатизм был нам чужд.

Оказалось, что мы давно сидим в садике, а на нас смотрят странные существа, выстроенные в шеренгу. Эти лица узнает всякий мой сверстник, причём узнает именно вместе. Порознь их не узнать.

То были пионеры-герои, герои «Азбуки для детей», только по ошибке судьбы заброшенные в другое время. Толстовское семя, Гайдарово племя.

Я любил пионеров-героев, они сопровождали меня всю жизнь: в пионерском лагере их человекообразные лица были нарисованы на жестяных щитах вдоль линейки. Эти жестяные щиты существовали во всех однотипных местах советской страны, только в воинских частях вместо пионеров изображались строевые приёмы с оружием, а на зоне — печальные матери, комкающие платочки в старческих руках.

Причём некоторые пионеры-герои были вовсе не пионерами, а другие оказались и вовсе существами вымышленными. Был ли Муся Пинкезон? Наверное, был — по крайней мере, в моей голове, в пространстве моего прошлого был мальчик Пинкезон, которого немцы совсем уж отпустили за хорошую игру на скрипке, да вот дальше заиграл он «Интернационал» и стал вмиг пионером-героем. Если он и был придуман, то дела это для меня не меняло.

С постаментов на пионерской линейке на меня глядели Гриша Акопян, Кычан Джакыпов, Володя Дубинин, Леня Голиков, Марат Казей, Саша Ковалёв, Витя Коробков, Лара Михеенко, Павлик Морозов и Коля Мяготин.

Часть героев была вполне взрослыми людьми, Зина Портнова и вовсе напоминала Марину Цветаеву.

Подросшие пионеры были похожи на молодогвардейцев.

А уж историю молодогвардейцев, проведя всё детство в тени памятника «Молодой гвардии», я знал хорошо. Закончилась она страшно: одних героев побросали в шахту, а других чуть позднее расстреляли. Организация в сто человек в шахтёрском городе, где населения-то оставалось тысяч двадцать, была делом необычным даже по меркам Отечественной войны.

В Краснодон приехал Александр Фадеев, один из главных советских писателей, и, разговаривая с очевидцами, начал писать свой знаменитый роман. Роман этот — небывалое дело — почти год печатался в «Комсомольской правде». А потом, говорят, роман вызвал неудовольствие Сталина, поскольку там была рассказана история организации, обречённой на смерть да к тому же возникшей по инициативе снизу. Готовый роман был переписан, что дало повод Варламу Шаламову назвать Фадеева ненастоящим писателем.

Спустя десять лет Фадеев, думая, что у него есть право на смерть (это не редкость в век атеизма), застрелился, то ли замаливая грехи тех времен, когда он был Командиром советских писателей, то ли добавляя к ним новый грех.

Но это всё детали другой истории «Молодой гвардии» — истории мифологической.

Толстая книга, написанная советским классиком, стала священным писанием советской молодёжной пропаганды.

В этом-то и дело: несколько поколений советских людей учили тому, как надо умирать за отечество. И миллионам людей тыкали в лицо страшными и горькими историями Олега Кошевого и Ульяны Громовой, Зои Космодемьянской и Александра Матросова. Их спрашивали: «Готов ли ты умереть за Родину? Можешь ли ты умереть за Родину?» И надо было отвечать, будто мальчик в красном галстуке: готов, всегда готов, могу умереть за Родину, хочу умереть за неё…