Был поздний вечер, и мы, устроившись в старой гостинице, сразу повалились спать.

Толстого сняли с поезда в 6:35 и отвели в зал ожидания. Дочь Александра рассказывала потом: «Когда мы пришли на вокзал, отец сидел в дамской комнате на диване в своём коричневом пальто, с палкой в руке. Он весь дрожал с головы до ног, и губы его слабо шевелились. Я предложила ему лечь на диван, но он отказался. Дверь из дамской комнаты в залу была затворена, и около неё стояла толпа любопытных, дожидаясь прохода Толстого. То и дело в комнату врывались дамы, извинялись, оправляли перед зеркалом причёски и шляпы и уходили… Когда мы под руки вели отца через станционный зал, собралась толпа любопытных. Они снимали шапки и кланялись отцу. Отец едва шёл, но отвечал на поклоны, с трудом поднимая руку к шляпе»[156].

И вот его привели к домику начальника станции.

Об этом пишет Олеша: «Начальника станции, в комнате и на постели которого умер Лев Толстой, звали — Озолин. Он после того, что случилось, стал толстовцем, потом застрелился. Какая поразительная судьба! Представьте себе, вы спокойно живёте в своем доме, в кругу семьи, заняты своим делом, не готовитесь ни к каким особенным событиям, и вдруг в один прекрасный день к вам ни с того ни с сего входит Лев Толстой, с палкой, в армяке, — входит автор „Войны и мира“, ложится на вашу кровать и через несколько дней умирает на ней. Есть от чего сбиться с пути и застрелиться»[157]. Впрочем, про Озолина говорили и другое — что он кончил свои дни в больнице для душевнобольных. Через год после того, как в его доме умер Толстой, с Озолиным случился инсульт, он три месяца пролежал в Пироговской больнице, оставил службу и уехал в Саратов. Другие биографы замечают, что Озолин в начале 1913 года умер там в своей квартире. Легенды мутны и неточны, и их детальное рассмотрение ни к чему хорошему не приводит.

Толстой был бог. И многие люди относились к этому обстоятельству без удивления. Их удивляло, наоборот, что другим людям это неясно.

Вот если к тебе приносят истекающего кровью Христа и апостол попросит тебя не мешаться под ногами, что ты ответишь? Я — начальник станции, скажешь?

Бывают, конечно, попытки. Маковецкий, скажем, вспоминал, что латыш Озолин и его жена, саратовская немка, как-то не сразу обрадовались постояльцам: «Я просил начальника станции взять отпуск и перебраться с семьей куда-нибудь. Нужен воздух, тишина, место для нас, ходящих за Л. Н. Но ему и особенно его жене это показалось до того неожиданным; покрутила головой: это невозможно».

Жена — особое дело. Жёны всегда сомневаются в человеке, которого внесли или ввели в дом, разрушая хрупкое благополучие. Они чутки к будущему.

Толстой умирал.

Жизнь была устроена жестоко и мудро.

Итак, Толстой умирал смертью бога. Одного из тех нормальных богов, которые существовали в античности.

После смерти его тянули в новые времена, и тянули часто. Даже иностранцы: Томасу Манну казалось, что мировая война не смогла бы начаться, если бы Толстой был жив. Правда, история с этой фразой и её точной формулировкой темна, известна по воспоминаниям детей Манна, Эрики и Клауса; насколько они точны, непонятно. 2 августа 1914 года, узнав о начале Первой мировой войны, Манн смотрит на горы в окне и произносит: «Ну вот, сейчас и окровавленный меч на небе появится. Право, если бы старик был жив — ему ничего не надо было бы делать, только быть на месте в Ясной Поляне, — этого бы не случилось, это бы не посмело случиться»[158].

С высказыванием Манна, как бы оно на самом деле ни звучало, рядом стоит фраза Чехова, сказанная Бунину:

«— Вот умрёт Толстой, и всё к чёрту пойдёт! — говорил он не раз.

— Литература?

— И литература»[159].

Но существование Толстого не предотвратило никаких войн при его жизни — ни русско-японской, ни прочих.

Куда круче фразы Манна выглядит избыточный текст Блока: «Часто приходит в голову: всё ничего, всё ещё просто и не страшно сравнительно, пока жив Лев Николаевич Толстой. Ведь гений одним бытием своим как бы указывает, что есть какие-то твердыни, гранитные устои: точно на плечах своих держит и радостью своею поит и питает свою страну и свой народ… Пока Толстой жив, идёт по борозде за плугом, за своей белой лошадкой, — ещё росисто утро, свежо, нестрашно, упыри дремлют, и слава Богу. Толстой идёт — ведь это солнце идёт. А если закатится солнце, умрёт Толстой, уйдёт последний гений, — что тогда?»[160]

Ну, нам-то после Адорно о чём говорить[161].

Впрочем, тульские газеты в феврале 1917 тоже много писали о том, что писатель «чуть не дожил до своей мечты», имея в виду революцию.

Он был очень удобен в изменившемся агрегатном состоянии.

Мы с Директором Музея вышли курить и увидели, что на другой стороне стоит что-то чёрное.

Это был паровоз, в который можно было залезть, что мы не преминули сделать. В этом городе никому до нас не было дела.