– Нет, ну не плачь, я не злюсь. Просто беспокоюсь за тебя.

Но его жалость – это уже слишком. От нее только хуже.

Энни убегает, как никогда потерянная, отчаявшаяся. Она думала, что если что и изменит Марка, то это рассказ об Ундине. Что это заставит его понять.

Но что-то – или кто-то – явно настроил его против нее с самого начала.

Она лезет в карман за вещью, которую обнаружила, когда связала его запястья и обыскивала кровать. Какую-то записную книжку. Энни ее спрятала, чтобы изучить позже: Марк проснулся, не дав ей возможности даже заглянуть под обложку.

Но сейчас Энни вытаскивает ее на свет: это небольшой дневник. Она видела, как Марк хранил его у сердца на «Титанике» – он то и дело читал его в курительной комнате, когда думал, что никто не смотрит. Когда никто не смотрел… кроме Энни.

Она открывает первую страницу, и от написанного там имени по коже пробегает холодок – пусть Энни и знала, подозревала все это время, что увидит именно его.

Лиллиан Ноттинг.

ВЕСТЕРН ЮНИОН,

14 апреля 1912 г.

«Карония»

7:10

Капитану «Титаника». Пароходы, идущие на запад, сообщают о целых айсбергах, обломках и ледяных полях на 42 с. ш. от 49 до 51 з. д. 12 апреля.

С ув., Барр

«Балтик»

11:55

Капитану Смиту, «Титаник». С момента отплытия ветер был умеренный, переменный; погода ясная. Греческий пароход «Афины» сообщает о прохождении мимо айсбергов и большого количества льда на 41.51 с. ш. 49.52 з. д…Желаю Вам и «Титанику» всяческих успехов.

Командир корабля

«Калифорниан»

18:30

Капитану Смиту, «Титаник»: лед замечен на 42.3 с. ш. 49.9 з. д.

С уважением, капитан Лорд

14 апреля 1912 г. «Титаник»

Кэролайн разбудил крик.

Женский крик.

Прошло мгновение, прежде чем она осознала, что крик был из ее сна, из ее собственного прошлого. Тогда она была с Марком. Она всегда будет помнить ту ночь, каждую ее секунду: как они прокрались в маленькую комнатку на чердаке, где их точно никто бы не обнаружил. Как они спешили, даже не сняв всю одежду. Шикали друг на друга, так боясь, что их подслушают. Нельзя было, чтобы Лиллиан узнала.

Кэролайн открыла глаза, дала им привыкнуть к темноте каюты. Под кроватью мягко покачивался «Титаник».

Она поискала Марка ладонью, чтобы успокоиться, но его не было рядом. Только матрас – еще теплый, примятый. Подушка тоже. Кэролайн не могла избавиться от ощущения, что все это неправильно. Марк не оставлял на постели такой след, да и витающий в воздухе аромат – густой, цитрусовый и мускусный одеколон – принадлежал не Марку. Одеяло на ощупь не такое, как было на их постели: сотканное из шелка, страшно дорогое, у нее такого никогда не было.

Где она?

Кэролайн села слишком резко, и комната закружилась. Зажала рот ладонью в страхе, что сейчас стошнит. Еще несколько мучительных витков, и вращение прекратилось.

Крик остался в сознании лишь далеким эхо. Его заменил звук льющейся воды. Плеск воды о ванну. Время от времени раздавался низкий рокот мужского голоса. Мужчина принимал ванну и разговаривал сам с собой.

Голос принадлежал не Марку.

Ее желудок снова сжался. В голове прокручивались крошечные фрагменты случившегося. Сон рассеялся, его место постепенно занимала реальность. Последним, что Кэролайн помнила, был бал. Толпы мужчин и женщин в вечерних нарядах. Огни свечей, отражающиеся от шелка и атласа, драгоценных камней и золота. Музыка и разговоры.

Ссора с Марком. Подозрение, охватившее сердце. Не о том, что он развлекался с Энни или хотел этого. Лишь о том, что он не любил ее, Кэролайн, что он не способен на это после всего, что случилось.

Потом она вспомнила, как уходила из танцевального зала. Под руку с кем-то.

Кэролайн поняла, где находится: каюта Бенджамина Гуггенхайма.

Она в мгновение ока выскочила из постели и на нетвердых ногах встала посреди рубиново-красного аксминстерского ковра. Как же так вышло?

Она прижала к глазам ладонь. Слишком много лекарства. Она предпочла бы остаться с Ундиной, но Марк уже ушел на бал, вспоминала Кэролайн теперь, и она боялась разозлить его еще больше, бросив одного.

Она вспомнила, как Марк взял ее за руку и повел танцевать – и как божественно было танцевать с мужем после долгого перерыва. Ей было так хорошо, так хорошо, как в их лучшие времена. А потом они поспорили из-за той стюардессы. А потом Марк исчез.

Ее платье было накинуто на спинку стула так, как явно сделал бы слуга. Кто-то видел ее здесь, в постели другого мужчины. В груди взвился стыд. Кэролайн показалось, что она сейчас упадет в обморок.

Я совершила ужасную ошибку.

После того как Марк ушел, Кэролайн была расстроена. Она сказала Гуггенхайму, что ей нужно подышать свежим воздухом, ожидая, что миллионер вежливо поклонится и уйдет, но тот последовал за ней наружу. Они стояли у перил. Поначалу ночной воздух казался восхитительным, он смывал ее раскаленный гнев. Гуггенхайм сказал, что видит ее расстроенные чувства, и призвал поделиться тем, что ее беспокоит… И, да поможет ей бог, она поделилась. Он слушал, как она говорила, и то, как он смотрел, заставляло ее чувствовать себя единственной женщиной на земле. Он не пытался ее прервать, или высказаться сам, или объяснить, почему Марк так поступил. Он просто слушал – что Кэролайн отметила с величайшим облегчением.

В конце концов разговор перешел на другие темы. Кэролайн рассказывала о своем отце в Пенсильвании и о том, как с нетерпением ждала с ним встречи – да и просто жаждала поскорее оказаться в Америке, где она понимала, чего от него ждут, что говорить, как себя вести.

– Довольно смело было завести ребенка за границей, – заметил Гуггенхайм, пока они глядели на бесконечную черноту.

Щеки Кэролайн вспыхнули: больше всего ее страшила необходимость объяснить отцу появление Ундины. Да, Кэролайн писала ему, что привезет с собой Марка; а вот их брак стал бы сюрпризом. Лучше отцу сперва познакомиться с Марком, а уж потом она осторожно сообщит новость. Ему понравится уравновешенность Марка, его интеллект и манеры.

Или она так думала. А теперь она не знала, что делать.

– Вы замерзли, – произнес Бенджамин, пробежав пальцем по гусиной коже на ее руке. Блаженное облегчение сменилось холодом, и у нее застучали зубы. Люди в мехах и теплых пальто, прогуливаясь мимо, разглядывали ее с любопытством – или, может, это было презрение. Они могли знать Гуггенхайма и его репутацию.

– Пойдемте в мои комнаты, выпьем. У меня есть кое-что, что вас согреет.