— Нет, это верно!

— Osi? So einfach?![209]

Вскоре после перехода управления обсерваторией к Бредихину Ромберг является к нему:

— Herr Direktor![210] Я кончил вчера пятьдесят тысяч наблюдений прохождений звезд! Теперь надо дать отдохнуть инструменту!

— Пожалуйста, без всяких отдыхов инструментам! Прошу вас продолжать свою служебную работу.

— Aber, Herr Direktor?![211]

— Продолжайте и дальше свои наблюдения!

Ромберг был очень огорчен и всем жаловался. Как это начальство не может понять, что и инструменту надо отдохнуть?

О том, что ему самому казалось бы справедливым отдохнуть, он не говорил.

Ромберг наблюдал еще ряд лет и, ко времени выхода в отставку, закончил 70 или 80 тысяч наблюдений. Вычислять, однако, он не любил, да и времени у него на это мало оставалось, так как он, когда мог, стремился наблюдать. Значительную часть вычислительной работы по его наблюдениям производил не терпевший в свою очередь наблюдений старший вычислитель Я. М. Зейбот.

Получив пенсию, Ромберг переехал в Берлин, где вскоре и умер.

Среди других немцев-астрономов своеобразную личность представлял собою ученый секретарь обсерватории Эдуард Эдуардович Линдеман, брат известного московского ботаника[212]. По своей астрономической специальности он был фотометристом, и его измерения яркостей звезд в ученом мире пользовались вниманием. Маленького роста, уже очень пожилой, он всегда старался соблюдать политику в отношениях между русскими и немцами. В общем, он был типичным чиновником, старавшимся со всеми ладить и успевавшим в этом. Вместе с тем он страшно боялся директора, особенно когда Ф. А. Бредихин так потерял нервное спокойствие.

— Вы кто? — спрашивал его в эту пору Бредихин. — Полунемец, полурусский?

Остряки говорили, что при этом вопросе перед директором трясся от страха не полурусский, полунемец, а полуживой, полумертвый…

Заведуя маленькой канцелярией обсерватории, с ничтожным числом дел, Э. Э., как весьма нервный человек, очень боялся в чем-нибудь ошибиться. Напишет, бывало, адрес на пакете и несколько раз перечитывает, проверяет:

— Пе-пе-петер-петербург-бург-Петербург, Петербург. В Ака-ака-де-акаде-ми-академию-академи-демию на-на-ук-наук-наук!

Даже почему-то поверял каждый раз оттиск сургучной печати обсерваторской, точно боялся, как бы вдруг не оказалось там недостающей буквы.

Э. Э. был человеком с хитрецой, но все мы к нему относились доброжелательно и благодушно. В шутку, за глаза, прозвали всю его семью: Линдеман, Линдефрау, Линдетохтер, Линдезон и даже Линдехунд[213].

Почтенный возраст не мешал Эдуарду Эдуардовичу принимать участие в скромных пирушках нашей молодой компании. Когда он станет немного навеселе, мы его убеждали пропеть сочиненную когда-то им самим песенку о своих студенческих подвигах в Казани. Каждый его куплет заканчивался припевом:

Едва ли не главным трудом Э. Э. был объемистый каталог книг Пулковской обсерватории, к которому почему-то, на видное место, поставил свою фамилию директор обсерватории О. Струве: «praefatus est Otto Struve»[214]…

Русская группа

Теперь — о русской группе астрономов той эпохи (1893–1894 гг.). Их было восемь человек, не считая Ф. А. Бредихина. По научному значению наибольшее право на внимание имел астрофизик обсерватории Аристарх Аполлонович Белопольский.

Рыжеватый, веснущатый, с бородавкой на боку носа, с некоторой хитростью во взоре, скрываемой под искусственной улыбкою. Он страдал хроническим насморком, а потому почти не снимал с ног калош. А. А. подражал немного своему учителю Бредихину, любя огорошить собеседника парадоксом.

Об условиях, при которых Белопольский попал в Пулково, выше говорилось. Выдававшийся уже по своей научной известности, А. А. продолжал так же усердно работать и дальше. Таким образом он составил себе весьма видное имя в астрономии, собственно в астрофизике. На своих учеников, молодых астрофизиков, из которых первым по времени был, пожалуй, я, — но которые, в связи с развитием астрофизики, постепенно прибывали, — он уделял лишь возможно малую часть времени.

К нам он относился только формально любезно. Показывал и объяснял только то, о чем его просили. Своей инициативы в это дело вовсе не вкладывал. Впечатление было таково, что в нем всегда сказывается некоторая ревность: как будто он вечно был под страхом, чтобы кто-либо из учеников не затмил его. Около себя он терпел, пользуясь больше его помощью в качестве рисовальщика, только М. Н. Морина, на роль в астрофизике и не претендовавшего.

В результате такого отношения около Белопольского за долгий ряд лет его научной деятельности школы не составилось. Строго говоря, по-настоящему он вовсе не имел учеников. Будучи действительно трудолюбивым в наблюдениях, Белопольский накоплял много материалов, которые сам обрабатывать не успевал, ученикам же эту обработку передавать воздерживался. При таких условиях его наблюдения частью устаревали, частью пропадали. Он не был, к сожалению, чужд и стремления использовать и собственные труды его учеников для большего увеличения своего научного имени.

Ввиду моих продолжительных работ в Пулкове часть систематических астрофизических наблюдений, например, ежедневное фотографирование Солнца или случайные наблюдения протуберанцев, Белопольский возложил на меня. Но от более серьезной работы, например, от систематического спектрографирования звезд, он держал меня в стороне. Просьбы о допущении к этим наблюдениям он или пропускал мимо ушей, или, для формы, давал мне понаблюдать только короткое время. Когда же я сам присутствовал при этих наблюдениях, подчеркнутой сухостью он давал мне понять, что я здесь лишний. Вероятно, так же он поступал и в последующие годы. Белопольскому хотелось оставаться единственным спектрографистом в России, и этой цели он достиг.