— Нет, не надо! — вспыхнула румянцем девушка. — И тише... Послушай, отец говорит.

Радость благотворно повлияла на старого Белу. Он, казалось, сразу помолодел. Стан его выпрямился, глаза засверкали юношеским блеском.

— Храбрецы, благодарю вас! — громко говорил он. — Не посрамили вы родной земли! Не побеждёнными, а победителями вернулись... Один любит храбрых, и ваше имя навсегда запомнят враги. Из рода в род оно будет славно. Пройдут века. И не погибнет слава норманнов. Имя россов не будет забыто! Слава вождям вашим!.. Ещё раз доказали те, кто собрался сюда из стран далёких, что Росслаген стал им родиной! Слава ушедшим в чертог Одина! Не горюйте о них! Слава принявшим смерть на поле битвы! В светлой Вальгалле окружены они теперь прекрасными валькириями, и там их сердца радуются, когда они смотрят на вас. Слава Святогору, вождю славянских варягов! Я искренно желал бы, чтобы у меня был такой сын!

Крики восторга были ответом на слова старого конунга.

— Пойдите пока по домам, не заботьтесь о ладьях. Повидайте скорее близких, отдохните с дороги. А когда отдохнёте — весёлым пиром отметим мы ваше счастливое возвращение.

Этими словами закончил Бела свою речь.

Поддерживаемый Олофом и Святогором, он, в сопровождении остальных вождей, направился к своему жилищу.

лоф нисколько не преувеличивал похвал Святогору. Молодой варяг действительно оказался героем.

Мы оставили Святогора в тот момент, когда он в объятиях французской сирены забыл всё на свете... Он был поражён этим неведомым ещё, непонятным ему взрывом кипучей страсти. Такое чувство было для него ново, и он, независимо от самого себя, поддался ему...

— Оставайся со мной, оставайся навек, мой норманн! — нежно шептала отуманенная чарами внезапно вспыхнувшей страсти красавица.

— Кто ты, о благородная госпожа? — вопрошал Святогор, всё ещё не выпуская её из своих объятий. — Скажи мне твоё имя, чтобы я мог называть тебя и вечно хранить воспоминания о тебе...

— Ты хочешь знать это? Гляди же! — она схватила Святогора за руку и быстро подвела его к окну. — Всё, что вокруг можно окинуть глазом, принадлежит мне... Мой покойный супруг, сир Де-сю-Ламар, оставил меня своей единственной наследницей... Этот город, те селения, по которым вы шли, беспрекословно повинуются мне, графине Жиневре Ламар. Останься со мной, и всё это будет твоим...

Святогор слушал эту страстную речь как бы в забытьи. Картины одна другой отраднее проносились в его воображении. Он теперь был уверен, что предсказание колдуньи исполнится, и он будет владеть полумиром. В то же время страсть, отуманившая рассудок, покорившая сердце, заставила померкнуть в его воображении чистый образ Эфанды. Стоны заключённых в подземелье товарищей уже не звучали в его ушах. Всё, всё было забыто.

А красавица Жиневра всё крепче сжимала его в своих страстных объятиях.

Начинало темнеть. Весь чертог мало-помалу погружался во мрак. Только страстный лепет и звуки жарких поцелуев нарушали тишину.

— Ты позабудешь свои скалы, норманн, — шептала Жиневра. — Я дам тебе всё, что только в моей власти. У нашего короля ты будешь в числе рыцарей. Он узнает тебя, полюбит и приблизит к себе... Дорога к славе тебе будет открыта. Но обещаешь ли ты мне позабыть свои скалы?..

Слова не сходили, однако, с уст поражённого всем происшедшим варяга. Он слышал, что говорила ему Жиневра, но в то же время думы уносили его далеко.

Как? Ценой измены? Ему, берсерку, купить своё счастье? Что скажут про него в фиордах? Скальды навек наложат на его память клеймо изменника и на всех пирах будут вспоминать о нём, как об отступнике, продавшемся врагам... Нет, нет!

Первый пыл страсти, так неожиданно охвативший всё существо Святогора, проходил, сознание возвращалось, а вместе с его возвращением заговорил и молчавший до тех пор рассудок.

А Жиневра всё крепче сжимала молодого варяга в объятиях. Лицо её пылало ярким румянцем, прежняя, не вполне ещё удовлетворённая, страсть светилась в её глазах.

— Говори же, говори! — шептала она. — Мой ты? Мой навсегда?

Снова горячие поцелуи, снова пыл неиспытанной доселе страсти затуманили рассудок Святогора. Он всеми силами души старался одолеть искушение, но чувствовал, как воля его мало-помалу парализуется, и огонь снова закипает в крови.

Не отвечая на вопросы, он крепко сжал Жиневру в страстных объятиях...

Вдруг в открытое окно донёсся неясный шум. Затихавший было городок как-то странно засуетился. По улицам забегали мужчины, женщины. В тишине наступившего вечера загудел набат. В то же мгновение в дверь комнаты, где были Святогор и Жиневра, раздался тревожный стук.

— Останься здесь, мой возлюбленный! — шепнула графиня Святогору, а сама поспешно пошла к дверям.

Из-за них доносился звон оружия.

Святогор увидел встревоженные лица латников, среди которых он узнал и приходивших за ним в темницу. Снова смутное волнение охватило его. Он заметил, что какая-то тень набежала на прекрасное лицо Жиневры, и слышал, как она торопливо отдавала приказания.

Захлопнулась дверь, и опять они остались одни.

Было заметно, что графиня чем-то сильно встревожена.

— Нет, нет, никогда! Ни за что я не отдам тебя! — сказала она, обнимая смущённого варяга. — Ты мой, навеки мой! Никто не в силах вырвать тебя из моих объятий.

— Но что случилось? — спросил Святогор.

— Молчи, мой норманн... Будь со мной, не отходи от меня, и нас ждёт счастье.

Жгучий поцелуй вновь отуманил рассудок Святогора. Что ему, в самом деле, до этого неожиданного смятения? Что ему за дело до врагов, грозящих этому городу? Красивейшая из виданных им женщин принадлежит ему, будущее теперь тоже в его руках, а до остального ему нет никакого дела.

Но вдруг до слуха Святогора донеслись хорошо знакомые ему звуки... Что это? Может быть, он ошибся? Нет, нет, не может такого быть... Он так хорошо знает могучий рёв рога Фритьофа и ошибиться не может. Раскаты рога всё ближе и ближе... Да, да, это товарищи, получившие известие о гибели варяжской дружины, спешили отомстить за неё. Они уже близко, совсем близко. Теперь, пожалуй, под стенами этого гнезда врагов... А Фритьоф и не подозревает, что его Святогор, коего он всегда отличал перед другими, за минуту до того готов был на гнусную измену, готов был забыть и товарищей, и родину, и Эфанду...

Но теперь нет! Чары исчезли.

Прочь, тёмные мысли! Лучше, смерть, чем вечный позор, который неминуемо падёт на голову изменника.

Очаровавшая было Святогора женщина стала ему просто противна.

Слишком девственно ещё было сердце молодого варяга. Ему непонятен был совсем этот взрыв страсти; жгучие ласки красавицы стали ему отвратительны... А она всё ещё трепетала в страстной истоме, совсем не замечая того, что её обаяние не действует более, и молодой богатырь не то с презрением, не то с ненавистью смотрит на неё.