я понял позже, это был начальник конвоя. Все конвоиры отчитывались перед ним и разговаривали только на «вы».

— Ну забыли, ладно, а меня-то зачем вести. Почему не почтой выслать? — не понимал я.

— А им легче человека через всю страну прогнать. Страна у нас такая, бардак сплошной. И никогда это уже, боюсь не изменится, — вздохнул он и ушёл.

«Значит еду в Можайск,» — понял я. Главное, чтобы не опять на зону. Появляться там снова уже не хотелось. Интересно, тем же маршрутом повезут или нет? Я бы с удовольствием снова побывал на пятом централе, правда на малолетку меня уже там явно не посадят. А ещё лучше было бы попасть на Капотню, но это навряд ли.

До Москвы доехали быстро, без остановок. Видимо, Столыпин присоединили к скорому поезду. И, несмотря на дальность почти что в тысячу километров, к обеду Столыпин был уже в Москве.

Автозек заполнили сначала арестантами из других отсеков, а меня последнего посадили в бокс.

— Что в стакане-то? — спросил кто-то из зеков.

— Спецэтап, — коротко ответил я. В стакане было неуютно, тесно, из-за высокого роста колени упирались в дверь, а через небольшие прорези особо ничего не было видно.

Сначала автозек развёз зеков по централам, в итоге в ЗИЛе я снова остался один.

— Старшой, пересади в нормальный отсек, — попросил я. — Не могу уже, колени болят.

— Не положено! — услышал я тот же ответ уже от московского конвоя.

Наконец, мы остановились у централа. Зайдя в знакомое помещение, я понял, что привезли на Капотню. Радости моей не было предела: стояла середина декабря, время близилось к Новому Году, и в Капотне, с её чернющим положением, можно было как следует встретить 2008 год.

Меня завели на маленькую сборку с одной лавкой у стены. Она была мне уже знакома, ранее я здесь бывал. Сильно хотелось есть, а еды у меня с собой не было. В Саратове даже не дали сухой паёк, но я хотя бы успел там поужинать. Здесь обед уже пропустил, но надеялся, что скоро поднимут в хату.

Я примерно понимал в какую хату попаду. На Капотне была лишь одна транзитная хата, на старом корпусе, где я уже сидел, и все транзитники чаще всего сидели в ней. Конечно, как и на пятёрке, в виду нехватки мест, раскидывали и по другим хатам, но редко.

Пришло время ужина, мне дали через кормяк баланду. Я так сильно похудел и изголодался на этапах, что состояние было уже близко к дистрофии.

— Когда в хату-то? — спросил я у продольного, отдавая посуду.

— Когда надо будет! — огрызнулся легавый и закрыл кормяк.

Вскоре на сборку завели мужика лет сорока пяти с большой спортивной сумкой. Мы разговорились. Он был особиком, полжизни провёл в тюрьме и тоже ехал транзитом. По жизни он был красным, о чём сразу и сказал.

— Бугор я, — говорил он. — Но братва меня знает и уважает. Спроси кого хочешь. На зоне обычно работаю бригадиром на промке. Людской ход поддерживаю всегда и мужики мной довольны. Бл*дского и гадского за душой не имею и даже некоторые воры меня знают.

Видимо, из той породы красных, что не козлы, про таких я слышал от бывалых зеков. Это люди, встающие на должность, чтобы приносить пользу другим арестантам и людскому ходу. Хорошо, если не врёт, но врать было бы глупо, в тюрьме всё тайное очень быстро становится явным. Так что видно будет, когда поднимемся в хату.

Настала ночь, а мы так и оставались на сборке.

— Ну дела, — выругался я. — Придётся сидя спать.

— Не гони, малой! — ответил особик. — Сейчас всё будет.

Он достал из сумки два огромных одеяла и плед. Как они у него уместились в бауле, я понять не мог. Вытащив одеяла, у него ещё оставался битком забитый баул, в котором было всё, что нужно для выживания зеку. «Вот особики!» — запасливый народ. Расстелив тёплое одеяло на пол, он достал фаныч и скрутив «факел» сварил нам чифир на огне. Чифирнув, мы легли спать. Пледом укрылись сверху.

Тёплое одеяло вполне заменяло матрас, и, несмотря на холодный пол, спина оставалась в тепле. С утра, нас разбудил грохот кормяка.

— Подъём, — проговорил в кормяк, вертухай. — В хату пора!

Мы встали, собрали вещи и пошли в камеру. Я оказался прав, и завели нас в транзитную хату на старом корпусе.

Камера была большой, мест на двадцать-тридцать, и народу было столько же. Окна в хате были разбиты, и оттуда дул сквозняк. В отличии от других хат на взросле, в которых я сидел, здесь суетились пару мужиков-шнифтовых, которые подбегали время от времени к тормозам и посматривали на продол, открывая проволокой шнифты.

Особик зашёл в хату как домой, его радостно поприветствовали некоторые обитатели камеры. Значит не наврал.

Я представился смотрящему за транзитом, рассказал о себе, отметив, что ранее сидел здесь, в тринадцатой хате, где смотрящим был Доктор.

— О, Доктор! — сказал смотрящий. — Знаю, знаю, сейчас в соседней хате сидит. Иди на кабуру, пообщайся.

Кабура располагалась внизу дальней стены, почти у пола, и была довольно большой, через неё отлично видно собеседника. Чтобы нормально пообщаться, нужно было лечь напротив, но там, предусмотрительно, лежало одеяло.

Цинканув в стенку, я попросил подтянуть к кабуре Доктора. Вскоре он подошёл. Представлял бывший смотрящий моей хаты из себя уже жалкое зрелище. Волосы отросли и были взъерошены, он сильно похудел, превратившись из бывшего спортсмена в типичного торчка, который на вид был уже на шаге от смерти. Доктор узнал меня, я рассказал, что еду в Саратов. «Я же говорил,» — сказал он. Выяснилось, что он получил четырнадцать лет строгого режима, а азербайджанец Эдик, который сидел с нами в тринадцатой хате, — девятнадцать. В девятнадцать лет получил срок идентичный своему возрасту. Оба были еще на централе, ждали рассмотрения кассационной жалобы. Говорили с Доктором мы недолго, сам он очень плотно сидел «на системе», и если попадёт на чёрный лагерь, то явно не выживет до конца срока.

Взяв у смотрящего за транзитом телефон, я позвонил родителям. Они обрадовались, услышав меня, мы не общались уже несколько месяцев и даже не могли писать друг другу письма. Я сказал, что меня везут в Саратов, и там мобильной связи не будет, поэтому общение будем поддерживать только письмами. На свидания я попросил не ездить, очень далеко таскаться за тысячу километров. Мать пыталась возражать, но я убедил её, что мне так будет лучше. Сказал, что как доеду до зоны, напишу письмо и