цветы мака, сзади девушки было потрескавшееся надгробие, над которым стояла смерть с косой, держащая девушку за плечо. Действие происходило в пустыне, то тут, то там, лежали черепа. Один череп, в углу, был в милицейской фуражке, которая на девушке как-раз и отсутствовала, а на некоторых других сидели вороны. Наверху была надпись: «Братве Воронежского Централа от Братвы Пятигорского Централа».

В маляве просили перерисовать только отрывок с девушкой и жнецом. Видимо для партака. Авансом загнали несколько пачек хороших сигарет, и обещали остальной грев после сделанной работы. Времени было в обрез, заказать на этап могли со дня на день, поэтому я сразу принялся за работу. Карандашей не было. Были только синие ручки и тетрадные листы в клетку. Ими я и начал рисовать, без права на ошибку. Работа мне так понравилась, что вдохновение сразу подхватило меня, и вскоре я закончил. Но отгонять марочку раньше срока было жаль, поэтому, пока позволяло время, я перерисовал этот отрывок и себе на память. Вышло похуже, конечно, чем на варианте для братвы, но тоже неплохо. Он так до сих пор лежит у меня, уже на свободе, сохранить его я смог. После этого я отогнал марку и экземпляр для блатных обратно и вскоре пришло вознаграждение. Кинув на дубок пару пачек сигарет, что у меня были ещё с Можайска, грев от воронежских убрал в баул. Я не думал, что этап так затянется, и каждая пачка была уже на вес золота, а уж тем более «басявых» по тюремным меркам, импортных сигарет. Сигареты на дубке разлетелись мигом, многие этапники страдали от нехватки курева.

На Воронеже мы были, к счастью, всего пару дней: хата была омерзительным клоповником. Даже в Смоленске не было столько клопов, здесь они облепляли тебя всего и сжирали. Но долго мучаться не пришлось, вскоре нас заказали на этап.

На сборке один из строгачей сказал, что тут мусора лояльные, и у них можно спокойно узнать свою конечную «остановку», то есть область, в которую ты едешь сидеть. Нас вызывали по одному и уводили в автозек. Я волновался: вопрос куда попаду стоял ребром. Говорили, что дальше в этом направлении Саратов, Пенза, Ульяновск и Урал. На Урале и в Саратове была жопа, там были самые красные лагеря в России. Пенза была черная, про Ульяновск непонятно. Говорили, что там есть и черные и режимные лагеря.

Когда назвали мою фамилию, я вознамерился во чтобы ни стало узнать управу, в которую меня повезут. В маленьком окошке за столом сидел вертухай, с моим делом в руках.

— Представьтесь, — сказал он.

Я назвал фамилию, имя, отчество, статью, начало срока, конец срока. За время, проведённое на этапе, данная информация быстро отскакивала от зубов. В Столыпине её постоянно приходится называть при посадке и высадке.

— Проходи, — махнул рукой он.

— А еду-то куда? — спросил я. — Старшой, будь человеком, подскажи.

— Фамилию ещё раз назови, — спросил он, сверился с делом. — А, точно. Да. В Саратов едешь.

«Вот это я попал!» — пронеслось в голове.

ПФРСИ

Ну и прокладку мне замутили мусора. В голове только это и вертелось. Мало им пыток на Петрах, мало времени, проведённом в пресс-хате. Они ещё и зарядили меня в Саратов. Хаттаб сидит в Тамбове, Тито в Тамбове. Шульцген ещё на малолетке. А я… Я в Саратов! Ну спасибо!

Почти все с моего этапа узнали свои управы. Шмидта и Стаса зарядили в Пензу, Бахарика в Ульяновск. Воскресенский не узнал свою управу. А вот Рыжего тоже зарядили в Саратов — брат по несчастью.

С Воронежа нас выезжало намного больше, чем приехало из Смоленска. Воронеж был одной из самых крупных пересыльных тюрем, через которую проходило множество направлений. Там к нам присоединились этапники с других областей, которые тоже ехали в направлении Саратова. Что следующая остановка Саратов, все знали и так. Говорили, что там, при ИК-33 есть ПФРСИ[240], которое использовалось как транзитная тюрьма. На Урал и в Сибирь можно было попасть только через Саратов. В Столыпине царила мрачная атмосфера, мне общаться вообще не хотелось, а другие либо сочувствовали нам, либо сами загонялись от своей участи. Тем более неизвестно ещё какой приём будет в Саратове на транзите.

В мой отсек Столыпина попал старый еврей, который сразу подсел к нам, бывшим малолеткам. Внешность у него была типично семитская, в отличии от европеизированных евреев, таких как он, я видел только в кино. Фамилия у него была Крысса. Он так её и выговаривал, представлявшись, выделяя при этом две буквы «С». Даже говор у него был, как из фильмов про одесских евреев. Крысса был криминальным авторитетом, сидел далеко не первую ходку, в основном за мошенничество. Последний раз отбывал в республике Коми и там смотрел за общим зоны.

Мне его общество не понравилось, и не по причине его этнической принадлежности. Сам по себе мерзкий был человек, неприятный. Есть такой тип людей, который при первом общении вызывает негатив своей энергетикой. Склизкий такой, вертлявый, хитрый. Напоминал какого-то педофила. По другим было заметно, что он им тоже неприятен. «Командировка» Крыссе тоже предстояла в Саратов. Несмотря на прошлые судимости, он получил общий режим, так как уже давно не привлекался к уголовной ответственности.

— А я вот не боюсь, что на красный лагерь еду, — говорил он. — Переконтуюсь через больничку и, затем, на волю, срока у меня мало осталось.

Только нам-то так не получится. Зачем понтуется? Наконец, Крысса устал с нами общаться и уселся спать. Въехав в Саратовскую область, Столыпин сделал остановку в Балашове, где завели крытников.

Крытниками называли тех, кто получил тюремный режим и отбывал часть наказания на «крытой» или «крытке». Тюремный режим можно было получить несколькими способами. Либо пойдя путём отрицаловы: на зоне постоянно попадая в ШИЗО, получить перевод в СУС или ПКТ, и, если нарушение режима содержания будет продолжаться, могли через суд заменить часть срока на тюремный режим, но не более трёх лет. У известного «блатного» шансонье Александра Дюмина есть песня про крытку, где присутствуют такие строки: «Через трёшку снова в лагерь, будет кипеж в корпусах!». Но иногда на крытую можно было попасть и по приговору суда, когда часть срока отбывания наказания назначалась в тюрьме, а часть в колонии. В основном такие срока получали те, кто словил большие срока в девяностых годах, когда за особо тяжкие преступления приговаривали либо к смертной казни, либо давали максимальный срок — пятнадцать лет лишения свободы.