– А вот и нет! – снова крикнул Том. – Куриный шницель. Иногда. А еще суши!

– Ну ладно, у меня тоже амнезия, хватит, хватит!

– А я тоже куриный шницель люблю, – вставила Оливия.

– Не надо! – возмутился Том. – Придумай что-нибудь свое. Все за мной повторяешь!

– Мама, как зовут мою учительницу? – задала вопрос Мадисон.

– Хватит, говорю! – повторил Ник.

– Ой, это я знаю! – откликнулась Алиса, следя за тем, чтобы не поднять руки. На дверце холодильника она видела записку об экскурсии для пятого класса – имя учительницы там было. – Миссис Оллавей! Или Элловей? Оллавей? Как-то так…

Повисло нехорошее молчание.

– Миссис Холлоуэй – это заместительница директора, – спокойно произнесла Мадисон таким тоном, которым указывают на невероятно глупую и, возможно, крайне опасную ошибку.

– Ну конечно, я это и имела в виду, – смущенно произнесла Алиса.

– Нет, не имела, – ответила Мадисон.

– Когда мой день рождения, мам? – спросил Том и строго указал пальцем на отца. – А ты молчи!

– Так! – Ник громко хлопнул в ладоши. – С мамой случилась неприятность, и она кое-что путает, только и всего. Ей нужно, чтобы вы ей во всем помогали и вели себя как можно тише. Ей не нужно, чтобы вы ее перебивали. А сейчас пора накрыть на стол.

– Ты ведь помнишь, что день рождения у меня двадцать первого, да? – прошептала Оливия, подойдя к Алисе и положив свою ладонь в ее.

– Конечно помню, моя хорошая, – ответила Алиса, и вдруг ее охватило материнское чувство. – Это тот день, когда ты родилась. Я никогда не забуду его.

Она подняла глаза и увидела, как Мадисон стоит в холле и пристально смотрит на нее.

– Врешь ты все, – сказала Мадисон.

Домашняя работа, написанная Элизабет для доктора Ходжеса

А знаете что, доктор Ходжес? Наберусь-ка я храбрости и буду звать вас просто по имени. Я вспоминала сегодня, как вы обращали на это внимание на самом первом занятии. Всякий раз, когда я говорила «доктор Ходжес», вы твердо поправляли: «Джереми». Вам, наверное, не нравится собственная фамилия. Я вас не виню. В фамилии Ходжес слышится что-то пухленькое и кругленькое, а вы вовсе не пухленький и не кругленький. Вы, вообще-то, выглядите очень неплохо, и это меня даже отвлекает. Я не забываю, что вы – настоящий человек, а я вовсе не хочу, чтобы вы были настоящим. Настоящие люди не дают ответов. Они ошибаются. Они говорят с исключительно умным видом, и они в корне не правы.

Как бы то ни было и что бы то ни было, я официально заявляю, что снимаю вас с пьедестала.

Как ты живешь, Джереми? Что поделываешь сегодня вечером? Пьешь красное вино со своей хорошенькой плодовитой женой, она жарит что-нибудь к ужину, а ты помогаешь своим белобрысым отпрыскам готовить уроки? Дома тепло, уютно, пахнет чесноком и розмарином?

А здесь никто ничего к ужину не жарит. Никто ни с кем не разговаривает. Только один телевизор бубнит себе и бубнит. От рассвета до заката. Не могу, когда он молчит. Не выношу тишины. «Может, хоть музыку включить для разнообразия?» – спрашивает Бен. Нет и нет! Я хочу телевизор. Хочу, чтобы стреляли, чтобы смеялись неживым смехом, чтобы рекламировали собачьи консервы. На фоне телевизора ничто не кажется слишком уж трагическим.

Так что там я хотела рассказать? Ах да… Бен. Мы ссоримся.

Сегодня, когда мы ехали домой от Алисы, Бен начал рассказывать о каком-то человеке, с которым познакомился вчера. Я видела, как они разговаривали на вечеринке, пока сама болтала с новым другом Алисы, который, к слову, очень мил и застенчив до неловкости. От этого я чувствовала себя не в своей тарелке, как будто изменяла Нику. Но он был мне симпатичен. И вообще, я думала: «Как хорошо, что Бен нашел, с кем поговорить о машинах».

Но нет, я не угадала.

Разговор шел о бесплодии и усыновлении. Бен – такой человек, который первому же встречному на коктейле может рассказать всю свою биографию. За все годы я его так и не раскусила. Он вовсе не молчаливый, сильный, узколобый тип.

Сестра этого его нового знакомого перенесла одиннадцать неудачных экстракорпоральных оплодотворений, а потом решилась удочерить малышку из Таиланда, которая оказалась талантливой скрипачкой, и они жили вместе долго и счастливо.

Бен взял номер этой женщины. Собирается ей звонить. У моего супруга в глазах горит энтузиазм. Это похоже на то, что он вдруг открыл для себя новую религию или правила игры в гольф. Он отбросил лозунг «Усыновлению – нет!» и выдвинул новый: «Усыновлению – да!»

Я спросила, сколько на это нужно лет, но Бен не знал.

Я переменила разговор.

Потом, уже дома, мы смотрели новости, и показывали последствия циклона в Бирме. Я увидела женщину в красном платье, немного похожем на то, какое было у Алисы. Она стояла перед грудой мусора, в который превратилась школа ее дочери. В руке у нее было фото задумчивой девочки, примерно ровесницы Оливии. Мать спокойно разговаривала на хорошем английском с репортером, объясняла, что местные власти сделали все возможное. Она держалась спокойно, чуть ли не по-деловому. Камера отъехала, потом снова придвинулась и показала, как женщина катается по земле, воет и кусает себя за руку. Как пояснил репортер, она только что узнала: поиски решено прекратить, поскольку это слишком опасно.

А я жевала себе кукурузные хлопья и смотрела, как женщина переживает самое страшное горе в своей жизни.

У меня нет права печалиться ни о чем. Нет права лечиться у дорогих врачей вроде тебя из-за того, что я потеряла детей, которых даже не существовало. В мире есть непритворное горе. В мире есть настоящие матери, которые теряют настоящих детей. Меня просто тошнит.

Вот тогда Бен и сказал: «Сколько детей, должно быть, осталось без родителей». Он произнес это задумчиво, но с очень прозрачным радостным намеком: посмотри, мол, как удобно! Столько родителей погибло! Столько детей высвободилось! Может, как раз сейчас какая-нибудь маленькая скрипачка выползает из-под обломков. Кошмар.

– Да, циклон для этого великолепный повод! – произнесла я.

– Не надо так, – ответил он.

И тут меня взорвало:

– Я взяла бы ребенка! Взяла бы, взяла! Но ты же сам сказал «нет». Ты сказал, что получил психологическую травму, когда тебя усыновляли, ты сказал…

И тут он перебил меня:

– Я никогда – слышишь, никогда! – не говорил «психологическая травма».

Верно, не говорил. Но это подразумевалось.

– Не говорил, – согласилась я.

Я имела в виду, что это было вполне вероятно.

– Дерьмо собачье, – сказал он.

Я это слово терпеть не могу. Оно мне исключительно противно. Он это знает. Да и собственно, что это выражение значит? «Дерьмо собачье»…