– Ты его видела? – переспросила мама. Глаза у нее были стеклянные.

– Вот куда я сегодня ездила.

– В Кеннебанкпорт?

Элли ошарашенно замерла. Ей никогда не приходило в голову, что мама тоже может следить за его жизнью, вести учет его достижениям примерно так же, как это делала она сама. Она всегда считала, что его имя никогда не упоминалось в их разговорах потому, что мама не желала об этом говорить. Теперь же впервые она поняла, что могла ошибаться. Возможно, все это было потому, что это она не хотела говорить о нем; возможно, это молчание было способом сдержать поток воспоминаний, точно повязка на кровоточащей ране.

Возможно, она тогда ушла от него вовсе не потому, что ненавидела его, а потому, что любила.

Мгновение спустя Элли кивнула.

– Грэм ездил туда со мной, – сказал она, умолчав об истории с лодкой. – Я не знаю, о чем я думала. Мне просто хотелось его увидеть.

Мамино лицо по-прежнему оставалось странно отрешенным.

– Ну и как, увидела?

Элли снова кивнула.

– Он вышел в город пообщаться с народом, – сказала она, и тут, к ее собственному изумлению, голос у нее сорвался. – Он не понял, кто я такая. Он меня не узнал.

– Ох, Элли. – Мама придвинулась к ней ближе. – Я не знала. Я понятия не имела, что тебе хочется с ним познакомиться.

– Я и сама не имела об этом понятия, – сказала Элли жалобно. – Наверное, глупо было воображать, что он может понять, кто я такая.

Оркестр на противоположном конце площади завершил очередную песню оглушительным крещендо и стих. Вокруг воцарилась атмосфера всеобщего ожидания. За многие годы празднеств все успели уже уяснить, что если небо окрасилось в мягкие тона индиго, а оркестр доиграл свою последнюю песню и аплодисменты затихли в теплом вечернем воздухе, значит скоро начнется салют.

– Знаешь, как я впервые заговорила с ним много лет назад? – спросила мама, и Элли кивнула в ответ:

– Ты была официанткой в закусочной, куда он приходил завтракать.

– Верно, и я всегда принимала у него заказ, и этим все ограничивалось, – сказала она. – Но однажды дождь лил без перерыва целую неделю. Он каждое утро появлялся промокший до нитки и устраивался в кабинке, из которой вечно торчали его длиннющие ноги. А потом в одно прекрасное утро дождь перестал.

– Совсем?

Мама кивнула.

– Когда я принимала у него заказ, я посмотрела в окно и сказала что-то в том духе, что случилось настоящее чудо. И знаешь, что он ответил?

Элли покачала головой.

– Он сказал: «Никаких чудес здесь не будет». Помнится, мы еще оба огляделись по сторонам, и я подумала, что он прав. Ну то есть это была третьесортная забегаловка. Вокруг пахло пережаренной яичницей, повсюду были пятна от воды, сиденья с разорванной дерматиновой обивкой и заветренные пироги. Но когда я спросила его, что он имел в виду, он рассказал мне об одном городке во Франции, в котором в семнадцатом веке якобы стали твориться всякие чудеса. Туда немедленно хлынули толпы людей в надежде исцелиться, и тогда власти вывесили знак: «Никаких чудес здесь не будет».

В воздух со свистом взмыл первый фейерверк, крошечное светящееся пятнышко на фоне ночного неба; чем выше он поднимался, тем тише становился свист, и Элли совершенно потеряла его из виду. Но мгновение спустя он с треском расцвел в вышине, пролившись обратно на землю снопом золотистых брызг.

– Но в том-то все и дело, – сказала мама; в шуме и грохоте ее голос казался совсем тихим. – Чуду все-таки суждено было свершиться. Мы тогда просто об этом не знали. – Она улыбнулась. – Этим чудом стала ты.

– Мама… – начала Элли, но та не дала ей договорить.

– Да, сегодня он тебя не узнал, – сказала она, качая головой. – Но он тебя любит. Я видела, как он смотрел на тебя, когда ты была маленькой. Он всегда хотел иметь дочку. – Она протянула руку и сжала пальцы Элли. – А то, что он исчез из нашей жизни… Ему это тоже нелегко далось. Ты должна об этом знать. Это было мое решение. Это я порвала с ним. Он готов был публично признать тебя, хотя это могло стоить ему карьеры. Но я не разрешила ему этого сделать.

– Но почему?

– Это была совсем не та жизнь, которой я хотела для нас с тобой, – сказала мама. – Чтобы он жил с женой и детьми в Делавэре, отправляя нам чеки, а мы с тобой остались торчать в Вашингтоне под колпаком у прессы. Я хотела, чтобы у тебя была настоящая жизнь. Такая, как сейчас.

Она обвела рукой их друзей и соседей, завороженно следящих за салютом, и у Элли стало тесно в груди при виде этого города, который она так любила и который никогда ни на что бы не променяла, особенно на жизнь дочери сенатора.

Все это время она задавалась вопросом, не проще ли ей было бы жить, будь она частью его семьи, но теперь осознала, что на самом деле все обстояло ровно наоборот. Это не она была обделена. Может, у нее в детстве никогда не было денег на летний лагерь, поездку в Европу или новую машину каждый год. Зато он никогда не любовался закатом из бухточки рядом с их домом. Он никогда не проводил зимнее утро в «Радостных мыслях», грея ноги в носках на батарее. Он никогда не ел в «Омаровой верше» и не пробовал апельсинового шербета из «Карамельной крошки». Он был лишен возможности порадоваться ее победе в футбольном матче или в соревновании по орфографии. Он в глаза не видел Бублика и ни разу не ужинал в семейном ресторане «У О’Нилов».

– Он не бросал нас, – сказала мама. – Он сделал нам подарок.

– Он отпустил нас, – негромко произнесла Элли.

Мама кивнула.

– И мы отлично справляемся вдвоем, – сказала она. – Но поверь мне: он по-прежнему тебя любит. Мне не нужно общаться с ним, чтобы знать такие вещи.

В темноте становилось все труднее разглядеть что-либо, и люди, пытающиеся отыскать местечко, где можно было бы сесть, казались смутными силуэтами на фоне фонарей. Мимо со смехом пронеслась стайка ребятишек со светящимися ожерельями, и Элли, прищурившись, различила неподалеку от их покрывала одинокую фигуру, устраивающуюся на траве. У нее замерло сердце.

Это был Грэм.

Он сел на газон, поджал ноги и запрокинул голову, глядя в ночное небо, и она поняла, что он прижимает к уху телефон. Ей очень хотелось надеяться, что он говорит не с менеджером, не с адвокатом и не с пресс-агентом. Впрочем, что-то в его позе, в расслабленном выражении его лица говорило о том, что, возможно, разговор был не с ними. Он был один, как всегда; ему каким-то образом удавалось даже в самой густой толпе быть отдельно от всех, и сегодняшний вечер не был исключением.

Фейерверки один за другим взмывали в воздух и таяли в чернильной синеве ночи. Элли закрыла глаза, но светящиеся полосы отпечатались у нее на сетчатке и продолжали рдеть в темноте. Она думала о сегодняшнем дне, о рукопожатии отца, память о котором до сих пор хранила ее ладонь, о теплом мамином присутствии рядом, но главным образом – главным образом – о том, кто сидел едва ли в десятке шагов от нее, глядя в то же самое небо.