Лив лежала на койке, не спала, но и не бодрствовала. Она слышала шум винтов и ощущала, как дрожит корпус самолета, чувствовала, как сдавливают ее ремни, как что-то постороннее на лице давит на кожу. Она хотела пощупать, что это такое, но не могла пошевелить рукой. Попыталась открыть глаза — тоже не получилось. Такое впечатление, что разорваны связи между мозгом и телом: разум работает, а пошевелиться она не в состоянии. Восстановилась память, и Лив задышала часто и глубоко. То, что она сейчас испытывала, было ей знакомо. Клаустрофобия. Заточение. Боль. Эти грубые, слишком знакомые ощущения стали как бы частью ее самой. Но, уже вспоминая, она поняла, что это не ее собственные воспоминания. Они принадлежали тому существу, что поселилось теперь внутри Лив, словно неведомый младенец, которого нужно родить, пока у них обоих еще есть немного времени. Лив припомнила свой сон с драконом и почувствовала, что он где-то неподалеку — ожидает, когда можно будет сожрать младенца, как и предсказано в Книге Откровения. Потом с лица приподняли то, что там было, и кто-то стал шептать ей на ухо:

— Не пытайся говорить со мной, не пытайся шевелиться: это тебе ничего не даст, только будешь понапрасну огорчаться. Ты парализована действием препарата под названием сук-ци-нил-хо-лин.[66]Не беспокойся, скоро его действие начнет проходить.

Лив почувствовала, как этот человек легонько надавил большим и указательным пальцами ей на веки, и они открылись. В ее мозг хлынул яркий свет, но глазам Лив предстало не какое-то библейское чудовище, а силуэт мужчины могучего телосложения.

— Ну вот, — сказал он. — Скоро ты опять будешь дома, там, где и должна быть.

Она разобрала его слова, и тут же на нее снова нахлынул страх. Человек продолжал что-то говорить, но Лив уже не слушала его. В ушах звучал только внутренний шепот. Он пронизывал все ее существо, заглушал все прочее подобно отчаянному воплю, вызывал в воображении картину утыканного острыми шипами креста Тау в часовне Таинства. При этом воспоминании кожу стало больно покалывать, а душу объял ужас. Лив припомнила строки, переведенные из записки, которую передал ей монах:

И сокрыли во тьме заточения божественный свет.

Не осмеливались освободить ее,

Ибо страшились того, что произойдет вслед.

Но и убить ее были не в силах, ибо не ведали как.

Они держали Еву в заточении с начала времен, Лив освободила ее, но ненадолго.

«Скоро ты опять будешь дома», — сказал ей этот человек. Их обеих везут в Цитадель, чтобы снова заточить во тьме.

По холодным и темным переходам Цитадели шел брат Садовник, согревая подземелье теплом своей только что завершенной работы. В ноздрях его все еще стоял запах горящего дерева, а жар костра лизал кожу.

Сегодня он встал до зари, организовал бригаду из восьмерых своих помощников, вооружил их пилами и секаторами. Они начали с дальнего конца сада, внимательно осматривая каждое дерево, и если находили признаки болезни, то безжалостно отрезали и отсекали поврежденные ветви. Поначалу им казалось, что болезнь поразила только самые старые деревья. Но, продвигаясь все глубже в сад, обнаружили ее признаки и на листьях более молодых растений.

На себя брат Садовник взял другую работу: развел на плотно утрамбованной площадке костер и принялся тщательно изучать каждую веточку, прежде чем отправить ее в огонь. Он надеялся отыскать ключ к пониманию того, что же происходит с садом. Кроме этого, Садовник получил возможность не смотреть, как вырубают взлелеянный им сад. Лишь после того, как последняя веточка была разломана, рассмотрена со всех сторон и брошена в костер, он позволил себе взглянуть на произведенные в саду опустошения. Больше сорока лет он проработал в этом саду, знал в нем каждое деревце, каждый кустик, но не мог узнать новый, безжалостно искалеченный сад. Пламя вздымалось высоко, жадно пожирая свой корм, а брат Садовник так и не сумел понять, чем же вызвана болезнь и каким путем от нее избавиться. Обессилев телом и душой, он ушел от костра и стал искать утешения внутри монастыря — там оставалось еще одно средство, которое он пока не испробовал.

И вот теперь он шел нетвердой походкой по коридорам, держась рукой за шершавые каменные стены, и надеялся, что ему никто не встретится, пока он не окажется в священных стенах уединенной часовни. Там Садовник хотел излить всю боль своего сердца в молитве и горячо просить Бога пощадить сад. Дойдя до лестницы, которая вела в зал под служившей собором пещерой, он споткнулся и чуть не упал — так сильно устали ноги от многочасового стояния у костра. Садовнику казалось, что он и сам чем-то заболел. Несколько часов назад у него пошла носом кровь, его беспрестанно преследовал запах апельсинов, который ничем не удавалось прогнать. От подножия лестницы шел короткий узкий коридорчик, по обеим сторонам которого были ряды деревянных дверей, и возле каждой — свеча, погруженная в воск тысяч своих предшественниц. Большинство свечей было зажжено, указывая на то, что эти молельни сейчас заняты, но были и двери, у которых свечи не горели. К одной такой он и направился, зажег свечу от огарка у соседней двери, поставил на место и вошел в часовню.

Она представляла собой маленькую пещерку, вырубленную в толще скальных пород. Освещали ее несколько свечей, поставленных во исполнение своих обетов другими монахами. Свет заколебался, когда брат Садовник вошел и опустился на пол, отполированный коленями приходивших сюда столетиями набожных братьев.

Даже здесь, в холодном сердце горы, Садовника не покидал жар зажженного им наверху костра. Он почувствовал, как покалывает кожу под грубой сутаной, встал на колени и поднял глаза на крест в форме буквы «Т», установленный на каменном алтаре.

Его деревья. Его сад. Их, словно проклятые Богом души грешников, пожирают сначала хворь, а потом пламя костра. И он не в силах остановить эту чуму.

Брат Садовник ощутил, как волнение, до тех пор старательно подавляемое, нарастает в его груди, поднимается, рвется наружу, — и вот оно выплеснулось рыданием, таким бурным, что заболело горло. Он с усилием закрыл глаза, сложил руки и постарался целиком сосредоточиться на молитве, которую так горячо желал вознести к небесам. Все тело его сотрясалось от рыданий. Молящийся крепко обхватил себя руками, пытаясь в буквальном смысле овладеть собой. Он все еще чувствовал дым костра, чувствовал, как пышет жаром тело под сутаной. Раскачиваясь из стороны в сторону на каменном полу, Садовник уткнулся ртом в плечо, чтобы никто в соседних часовнях не слышал его рыданий.

Струйки пота щекотали тело, кожа стала зудеть, и монах почесал ее в нескольких местах. Из глаз текли слезы, капали со щек, но как бы горько он ни рыдал, как бы тяжко ни всхлипывал, его не покидало ощущение полной безнадежности. И это ощущение нарастало, распирало его изнутри, пока Садовник не испугался, что его разорвет сейчас на части. Боль становилась все сильнее, зуд казался невыносимым, и в этот момент из горла монаха вырвался жалобный вой — такой громкий и леденящий душу, что не мог не привлечь внимания братьев.