Ярослав слегка покачивал головой в такт собственным словам. Кружки дыма от его трубки словно повторяли форму венчика его седых волос. Он не грустил о прошлом, напротив, казался радостным, помолодевшим, словно радостные воспоминания подбадривали его.

— А могло быть еще лучше. Ты не видела в Москве фильм «Искатели счастья?» Это о нас, о первопроходцах Биробиджана. Как все здорово начиналось! Как в мечтах. А таланты какие! Один Биньямин Зускин чего стоит!.. А Блюменталь-Тамарина! Не говоря уже о песнях нашего дорогого Исаака Дунаевского… Они все здесь выступали. И Михоэлс тоже, представь себе. Какие минуты мы пережили!

Несколько минут он молча смотрел на Марину, будто хотел дать ей время пережить те же радостные мгновения.

— Мечтать — это прекрасно, Марина, надо мечтать. Особенно когда это не получается. Да, здесь многое изменилось. Но Биробиджан все еще Еврейская автономная область. Можно взять карту и показать пальцем. В Биробиджане и сейчас есть улица Шолом-Алейхема. Евреи тут уже не составляют большинства? Да, но здесь они у себя дома больше, чем где-либо. Пойди на почту, пойди в обком — и увидишь на стенах объявления на идише. А театр? Наши избы, наши деревянные дома неказисты, но еврейский театр-то есть! А сколько слышали его стены! Ты видела список в кабинете у Матвея? Музыканты, что здесь гастролировали: Ойстрах, Гилельс, Зак, Тамаркина, Гринберг, Фихтенгольц… я еще не всех назвал. Именитые, с наградами от самого Сталина!

Ярослав тихо засмеялся, качая головой. Трубка его погасла, и он не пытался снова ее зажечь. Голос его вдруг изменился, будто потускнел и задрожал.

— Расскажу тебе, Марина, мою теорию. Стены хранят музыку нашей мечты, вот что приводит нацистов в бешенство и в Польше, и на Украине. И они разрушают, разрушают, разрушают опять и опять… Уничтожить всех евреев мира им уже мало. Им надо разрушить наши стены, чтобы наши мечты и устремления их не беспокоили. Не стоит вам бояться наших устремлений, тем более когда все так тяжело.

Он бросил на Марину добрый взгляд влажных стариковских глаз, пошарил рукой в кармане халата и извлек оттуда странный цветок с темно-синими лепестками и серым мохнатым стеблем.

— Здесь его называют амурским бриллиантом. Он, кажется, из семейства орхидей. Вдруг вылезает из-под снега где-нибудь на берегу реки.

Он протянул цветок Марине:

— Возьми. Это от доктора Эпрона. Я сегодня утром у него был: проблемы со здоровьем, как у всех стариков. Мы о тебе говорили, и он попросил тебе его передать.

Поколебавшись, Марина взяла орхидею, ее рука слегка задрожала. Ее удивило ощущение от прикосновения к стеблю, бархатистому, словно кожа. Ярослав пристально смотрел на нее. Он ждал, но она молчала, а поэтому он продолжил сам:

— Если хочешь совет старого дурака, так вот… Любовь — это тоже мечта. И от нее тоже можно умереть, а можно и выжить. Но если отталкивать ее, делать вид, что ее нет, когда внутри все кричит от боли, — это хуже, чем смерть. Станешь перекати-полем, будешь блуждать до конца времен… Эпрон — хороший человек, Марина. Не слушай тех, кто говорит обратное. И он ждет тебя… Нет, нет, он мне ничего такого не говорил. Но я знаю.

Поздним вечером, уже почти ночью, Марина подошла к больнице — к одному из немногих зданий с освещенным крыльцом. Эпрон жил над аптекой. Он долго не открывал. Когда он спустился и открыл, Марина, стоя в снегу, уже стучала зубами от холода. Он приподнял ее и внес в тепло дома, а она только повторяла:

— У меня из-за тебя будут неприятности. Но это неважно.

147-е заседание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности

Она оставалась какое-то время в необычной позе, скрестив руки на груди, положив ладони себе на плечи, словно обнимала саму себя. Она говорила, полузакрыв глаза, с блуждающей на губах улыбкой. Так улыбается ребенок, вспоминая удачную шутку.

— Ну вот, — произнесла она, подняв голову и опустив руки.

Повисла пауза, и Мундт нахмурил свой высокий лоб:

— Что вот?

— Мы стали любовниками, Майкл и я. Я думаю, вы не будете требовать от меня подробностей?

Двойной подбородок Вуда подпрыгнул. Смешок Ширли слился со стрекотанием машинок обеих стенографисток. Мундт покраснел до ушей, а Кон продолжил за нее с учтивым видом:

— А потом Левин решил прекратить вашу связь.

— Он о ней не знал. И другие тоже не знали. Я была осторожна, а Майкл тем более. Днем мы никогда не встречались. Кроме того первого раза, мы всегда встречались в театре, как предложил Майкл. Там много было всяких потаенных уголков. Это было даже забавно, как будто мы снова стали подростками. Мы забирались туда через складскую дверь позади здания. Майкл соорудил что-то вроде отмычки. У него к таким вещам был талант. Говорил, что пальцы хирурга могут все. В общежитии я врала, что должна ходить на репетиции, чтобы все было готово к местному празднику. Если бы кто-нибудь пришел проверить, он бы меня застал на месте, но никто меня никогда не проверял. Бэлла и баба Липа, скорее всего, догадывались, но молчали. С Надей было сложнее. Может, она тоже подозревала? Пару раз она решалась меня проводить и сидела несколько часов в вестибюле, глядя, как я повторяю одни и те же фразы или играю немые сцены. А Майкл прятался рядом. Это было даже забавно. Однажды он уснул за кулисами, и его чуть не застала уборщица.

— А что, охраны в театре не было?

— Зачем охранять ночью здание театра в сибирских лесах? В любом случае все это продолжалось недолго. Два месяца. А Майкл еще и много времени проводил за пределами Биробиджана, разъезжая по всей области.

— Он уезжал надолго?

— На несколько дней, на неделю. Иногда пропадал дольше из-за снежных заносов. Мне всегда его отсутствие казалось долгим. Когда он возвращался, то привязывал красную ленточку к ставне моей комнаты.

— Красную ленту?

— Да, он ее привязывал ночью, так что никто не видел. Даже я.

Это веселое воспоминание заставило Марину заулыбаться. Маккарти и Никсон начинали терять терпение. Выслушивание рассказов о любовных похождениях не входило в их обязанности. Вероятно, Кон это почувствовал.

— Агент Эпрон рассказывал вам, что он делает вне Биробиджана?

— Немного, в частности, когда пытался обучить меня английскому языку.

— Он вас обучал английскому?

— А кто еще мог меня обучать?

— О чем он рассказывал?

— О больных, которых лечил, о людях, которых встречал. О животных. Он их тоже лечил. Ветеринары были только в крупном колхозе «Вальдгейм». Его часто просили лечить скот на фермах. И ему это нравилось делать. В тайге ему иногда попадались медведи и волки. Он их фотографировал. Он прекрасно фотографировал и подарил мне несколько снимков.

— Вот как. А где же они? Мы не нашли у вас фотографий.