Кон пошел в атаку на стоящую у стола Марину, которую продолжали держать полицейские.

— Мисс Гусеева, информирую вас, что адвокат господина Никсона в ближайшее время подаст на вас иск генеральному прокурору по поводу нападения и попытки убийства в присутствии свидетелей. Председатель Вуд также подает иск об оскорблении Комиссии. Данные обвинения будут присовокуплены к уже вынесенным вам и тем, что еще могут быть вынесены в результате расследования, проводимого ФБР и касающегося шпионской деятельности.

Кон помедлил некоторое время, как и принято у прокуроров, которые дают время подсудимым вникнуть в суть юридических формулировок. Маккарти, Никсон, Мундт и Вуд смотрели на Марину с одним и тем же выражением презрительного удовлетворения. Она будто не замечала их. Слегка наклонив голову, она разглядывала стол. Невозможно было понять, о чем она думает. Волосы наполовину закрывали ее лицо, от которого, впрочем, веяло абсолютным спокойствием. От ее ярости не осталось и следа. Темные круги под глазами подчеркивали мягкость, даже нежность ее взгляда, который контрастировал с жесткой линией рта. Я вновь не мог не отметить ее удивительную красоту. И не только я. Она была зримо выше всей этой своры самцов, снедаемых страхом потерять лицо перед этой женщиной. Вуд стукнул своим молоточком.

— Вы можете сесть. У Комиссии есть к вам еще вопросы.

Она не пошевелилась, никак не отреагировала на происходящее.

— Мисс Гусеева, — произнес Кон.

Безрезультатно.

Вуд сделал знак охраннику, который подвинул стул и попытался силой усадить на него Марину. Она оттолкнула его плечом, подняла голову и смерила взглядом Маккарти и Никсона. Она вновь напомнила мне загнанного зверя, смотрящего прямо в глаза вожаку собачьей стаи. Но эта жертва была вооружена не клыками, а лишь презрением.

— Задавайте ваши вопросы. Я больше отвечать не стану. Хватит. Больше я ничего не скажу.

— Мисс Гусова…

— Все, что я говорю, напрасно. Вы меня не слушаете. Я жена Майкла Эпрона. Мы были женаты. Но вы не хотите мне верить. Вы хотите слышать лишь те ответы, которые устраивают вас.

— Кто вы? Его жена?

У Вуда от удивления отвалилась челюсть, а Маккарти пролаял:

— Эпрон женился на вас? Новая выдумка?

Было заметно, что он скорее рассержен, чем удивлен. Марина довольствовалась улыбкой. Кон настаивал:

— Вы отказываетесь отвечать?

— Вы сами выдумываете мою историю за меня. Я вам для этого не нужна.

Это были ее последние слова. Почти четверть часа Комиссия пыталась изо всех сил заставить ее заговорить. Есть ли у нее доказательство их брака? Когда они поженились, где, зачем? Отказ отвечать КРАД расценивается как еще одно оскорбление членов Конгресса. На что она надеется? Выйти сухой из воды? И не стыдно ей пачкать своей ложью память гражданина свободной страны?

То, как они нервничали, выглядело даже комично. Марина не сдавалась: все тот же спокойный взгляд, все то же суровое молчание. Ее темно-голубые глаза светились радостью отмщения. Она бросила им наживку, на которую они клюнули, но их челюсти ухватили пустоту. Наконец Никсон выругался от досады. Я наблюдал за Маккарти, и мне показалось, что он пребывает в задумчивости, а его гнев, скорее, наигран. Он пробурчал что-то в адрес Вуда, который снова стукнул своим молоточком и закрыл заседание со словами, что о продолжении процесса сообщит позднее.

Зал провожал взглядом Марину, уносившую свою тайну. Это был замечательный спектакль, один из лучших, что я видел в жизни. Я снова посмотрел на Маккарти, и мне показалось, что история с браком не была для него сенсацией. И моя интуиция не подвела. Через несколько дней я убедился в этом благодаря Т. К. Марина не лгала: она была женой Майкла Эпрона.

Май — октябрь 1943 года

Близился праздник — годовщина образования Еврейской автономной области. До 7 мая оставалось недели три. Как-то вечером Матвей Левин тихонько вошел в театральный зал и сел в одно из дальних кресел, подальше от тусклого света лампочки над дверью, около портрета вождя.

На сцене сестры Коплевы, Анна Бикерман, старый Ярослав и Марина репетировали к празднику пьесу — постановку по «Тевье-молочнику» Шолом-Алейхема. Текст постановки написал сам Левин, который проделал ювелирную работу, чтобы адаптировать пьесу к размеру труппы. Тевье играл Ярослав. Вера была его женой. Девицы из оригинала превратились в комичных теток в исполнении Гиты и Анны. Марина играла Цейтл, одну из дочерей Тевье-молочника, а сам Левин по очереди изображал двух ее воздыхателей: студента Перчика и крестьянина Федьку. Это был грустный и ироничный спектакль о хрупкости еврейских традиций. Время шло, и молодые евреи, мечтающие о новой жизни, покидали привычный мирок своих предков, отказываясь от прежних ценностей во имя призрачного будущего. Таков тернистый путь еврейского народа: все, достигнутое великим трудом, разлеталось в прах под натиском внешних сил, а иногда и под влиянием внутренних процессов, происходящих в самом народе. Деликатная тема, особенно в тот момент, когда сам Сталин проявлял гораздо меньше энтузиазма, чем прежде, в деле превращения Биробиджана в бастион еврейской культуры. Осторожный Левин убрал из текста самые резкие слова Шолом-Алейхема. Эта правка превратила пьесу в буффонаду с грустным ностальгическим оттенком, и в таком виде биробиджанский исполком мог ее принять, дать ей зеленый свет. Ярослав попытался было протестовать, но Левин сделал ставку на то, что старый актер будет счастлив получить главную роль даже в переделанной пьесе, и не ошибся.

Он наблюдал за Марининой игрой из темноты зала. Ему нравилось, как она произносит реплики, написанные им специально для нее. Она сделала огромные успехи в языке за рекордно короткий срок. От репетиции к репетиции у нее улучшалось произношение. Она вынужденно говорила чуть медленнее, чем надо, но при этом сопровождала речь нужными движениями. Это придавало ей необычную грациозность и современность, выделяя ее среди актеров. Само усилие, которое она делала, чтобы нащупать традиционную музыку идиша, делало ее игру еще более мощной.

Каждый раз, видя ее на сцене, подавая ей реплику, Левин отмечал, каким удачным могло бы быть их творческое сотрудничество. Никогда ни одна актриса не могла с такой силой воплотить его творческие замыслы. Как жаль, что эту постановку «Тевье-молочника» не увидят в Москве! Только там публика оценила бы его труд по достоинству. Он подождал, пока закончится сцена Ярослава и Марины. Сестры Коплевы и Анна Бикерман располагались в глубине сцены. Когда наступила тишина, Левин встал и громко зааплодировал. Все обернулись и смотрели в зал, ослепленные светом прожекторов. Левин вышел в центр зала, а Ярослав, прикрыв глаза козырьком ладони, громко проговорил:

— Матвей, ты? Наконец-то, товарищ худрук. Ты уже четыре дня сюда не заглядывал. Ты бы посмотрел еще раз последние сцены. Там есть реплики, ну совершенно негодные…

— В Хабаровске был, — произнес Левин вместо ответа. — Вызывали в обком.