Там мэр Лужков, то в кепке, то без нее, то в храме, то в синагоге. Вот он режет ленточку перед мечетью, славит Аллаха.

А вот ступает твердой ногой в супермаркет, вылитый Меркурий, покровитель ремесел и торговли. Вот бесшабашно летит на карусели, на самолете, на верблюде. А рядом с ним — президент, на ракете, на крокодиле. А за ними матрешки, клоуны, карлы, горбуны, дураки и вновь милые русскому сердцу бояре. И вдруг рванула к небу четверка «Су», встала на огненных столбах, и нет ее — только лезвия лазеров секут пустоту.

В одном из шествий конь с золотой уздечкой заржал, встал на дыбы, испугался барабанного боя, сбросил седока в картонном шлеме и умчался в переулки. И все кинулись с гиком и хохотом его настигать. Особо хорош был Дракон Кончаловского. Выполз из Кремля, прямо из президентского кабинета. Чавкал пастью, хлопал костяными веками, выпускал клубы дыма. И все гадали: кто поместился в Драконе? Сатаров, Пайн, Урнов, Лившиц, Березовский, Гусинский, Кох, Уринсон, Чубайс, Немцов, Познер? Или Гусман? Или кто другой? Кто так коптил на всю Москву и Россию?

Пели песни, сталинские, имперские, победные, и их подхватывал народ с ликованием, изголодавшись по силе и красоте, словно вырвался из целлофанового мешка, который натянули ему на голову меломаны русофобских ансамблей. И даже Кобзон был хорош, и Киркоров.

Конечно, это был праздник всенародный, но и президента, и мэра, и группы «Мост», и «ЛогоВАЗа», и владельцев «мерседесов» и «вольво», и конечно же — Церетели. И было не отличить, где его медный Петр, а где пластилиновый и бумажный. Где его рукодельные ежи и медведи, а где настоящие, в Зоопарке. И повсюду золото, бриллианты, пиво, вино, сосиски и, конечно, — Зыкина, величественная, как Россия, как Черномырдин в юбке.

Но Москва, в ночных дождях, в осенних закатах, в потоках солнца и аметистовых прожекторах, была мистическим неповторимым градом, краше всех городов мира.

За московским праздником наблюдала Россия. Даже безработные, забыв об остановленных заводах, ликовали и хлопали в ладоши, будто каждому из Москвы прислали леденец. Даже жители северных замерзших городов скакали и согревались, вторя танцам скоморохов. Даже русские в Казахстане, в Крыму и Нарве, в землях, которые когда-то собирала Москва, любовались на великое множество царей и князей, надеясь, что их снова присоединят. Нищие и беженцы восхищались открытием ювелирного магазина в подземном царстве у Манежа. Больные холерой радовались цветущим лицам дочери и жены президента. И даже самоубийца в военном городке помедлил пустить себе пулю в лоб — досмотрел, как проскачут мимо правительственной трибуны наездницы с голыми бедрами, и отложил пистолет.

Что это было? Из каких мешков вытряхнули на московские улицы всю эту мишуру, лепнину, надувную резину, сусальное золото, бронзу для могильных крестов, но откуда взялась впервые за десять лет эта искренняя радость на лицах, гордость за Москву и Россию? Это был Рим, который Нерон поджег себе на потеху? Или долгожданный взлет народного духа? Предвыборная кампания мэра, который поверх кепки станет носить маленький алмазный венец? Или начало новой идеологии русского патриотизма? Это были похороны Красной Москвы, лежащей во гробе вместе со своей великой эпохой, и ее мертвый суровый лик гримировали белилами и румянами? Или пробуждение после долгого сна? Или это были прижизненные поминки по Ельцину, которого, как непонимающего медведя, водили в окружении шутов и карлов, а уже другой был царь на Москве? Нет ответа. Только ночные огни, салюты, разноцветные в небе люстры, отраженные в реке золотые змеи, дворцы, купола, музыка, катание на воде, пиры, объятья, счастливый смех, поцелуи.

Поздней ночью, ближе к утру, когда все разошлись по домам и обморочно, без сил, повалились в постели, где-то на Воробьевых горах бездомный мальчик поднял к небу лицо. И увидел: высоко, в голубоватых лучах, несся над Москвой конь с золотой уздечкой. На нем — всадник с косой. Бьется под воинским шлемом костяная голова. Темнеют пустые глазницы. Коса срезает у мечетей и храмов полумесяцы и кресты. И с копыт коня падают на Москву смоляные горящие капли.

июль 1997 г., № 33

18 августа — страшный день для России. Кремлевские палаты. Маленький, недвижный, как высеченный из камня, Масхадов в курчавой папахе — завоеватель, победитель Кремля.

Рядом — потрясенный, безумный Ельцин, размахивающий руками, с багровой, как жуткая рыхлая клубничина, личиной.

Что-то силится сказать: о свободе для Чечни, о независимой Ичкерии, про какой-то рог, которым не надо упираться, о том, что все равно Россия и Чечня будут рядом на карте. И в этих скачках и кривляниях разрушителя Родины — трагедия распавшейся России, убитых и оскопленных солдат, изничтоженных сограждан, коих сотни тысяч, коим несть числа. А он в Кремле размахивает конечностями, как марионетка, и лишь едва заметны нити, прикрепленные к его запястьям.

Этому танцу утром предшествовал языческий ритуал, когда чеченцы, чтобы умастить кремлевского пораженца, кинули на землю грязную бурку и выкатили из нее изнасилованную Масюк — «подарок от нашего стола к вашему». То ли дар, то ли угроза — что, дескать, так же могут выкатить Татьяну Дьяченко.

К вечеру этот ритуал был дополнен стрельбой сквозь оптику, когда продырявили все внутренние органы, выбили все мозги и глаза Маневичу, закадычному другу Коха, успевшего сбежать в Америку, побратиму Чубайса, устроившего распродажу «Норильского никеля» и «Связьинвеста». Пули снайпера не долетели до рыжей головы вице-премьера, размазали по автомобильной панели не его, чубайсову, кровь.

Туда же, в ту же воронку, как осиновый кол, вонзился и рухнул самолет-амфибия, ставя крест на всей показухе в Жуковском, куда Шапошников, как в нарядный морг, свез хорошо промытые и подкрашенные останки советской авиационной державы.

В конце этого жуткого дня перед годовщиной ГКЧП, когда явственно слышны шевеление тектонических разломов России, скрежет старинных русских костей, хруст фундаментов московских храмов, — в конце этого дня состоялся большой футбол, на который сошлись поглядеть Ельцин, продавший Россию, Куликов, при котором убивают безнаказанно милиционеров, журналистов, банкиров, Лужков, одержимый строительством великой столицы карликового государства, а также лидеры оппозиции, «встраиваясь системно» в футбольный праздник. Все дружно смотрели, как пинают мяч, чем-то похожий на голову Елены Масюк.

Дума, если ты есть. Если ты государственная. Если не скуплена на корню чеченцами, ингушами, ливанцами, зулусами и марсианами. Если твои депутаты не вырезаны из фанеры, как мишени на стрельбище. Если в тебе остался больной нерв жизни. Если ты хочешь сохраниться в народном сознании защитницей Родины. Дума, соберись на свое внеочередное заседание и объяви импичмент разрушителю государства! Не «встраивайся системно» в огромное совершаемое преступление!

июнь 1997 г., № 26

Генерал Рохлин обратился к офицерскому корпусу России: танкисты, моряки, ракетчики, не отдавайте страну и армию торговцу цветами! Довольно терпеть над собой дремучего самодура, не умеющего отличить боеголовку от затвора!